Я смотрела на нее, и тихая грусть, тоска по родной матери охватили мое сердце.
– Нет сил, матушка, жить на этом свете… Не хочу-у-у… И смысла больше нет, весь вышел.
Анька выронила пустой горшок, и он с грохотом покатился по полу. От негодования ноздри ее раздувались, как у норовистой лошадки. Она хотела что-то сказать, но мать жестом остановила ее и опять обратилась ко мне:
– Как нету смысла? Ты такие слова, деточка, никогда более не говори. Жизнь тебе Богом дадена, что ж ты ею раскидываешься?! Али смысла не видишь в Божьем промысле?!
Я посмотрела на нее пустыми глазами и спокойно спросила:
– А есть он, Бог-то, матушка? На земле я его точно не наблюдаю. Может, на небе он и видит нас оттуда? А меня он видит, или я сокрыта от его взора? Почему позволяет так страдать? Или так им задумано?
Женщина покачала головой, погладила меня по щеке и ласково сказала:
– Ну что ты, Наташа?! Бог милостив, поди разберись в его промысле. Один Господь ведает, за что и кому испытания посылать. Не Бог, деточка, наказывает: человек путь свой выбирает… Поди милого сама выбрала, никто не неволил? Не гневи Господа, девочка, страданья твои светлые, от любви.
Я посмотрела на нее с опаской и подумала, что вряд ли она сама верит в то, что говорит. Но ее голос был тихим и настолько успокаивающим, что мне не хотелось ей перечить.
– От любви, матушка… будь она проклята!
Всплеснув руками, будто отмахиваясь от моих слов, она запротестовала:
– Будет тебе, Наташа-а-а! Негоже так говорить! Не надобно, не оскверняй свою душу, не черни ее. Чистые-то страдания – они душу очищают. Какое ты большое чувство познала… так и неси его в себе без проклятий. Осчастливил тебя Господь…
Посмотрев на нее удивленно, я отметила про себя: «Что деревенская тетка может знать о любви?.. о возвышенных чувствах?..»
– Кого, матушка? Кого осчастливил?! Простите, но мне кажется, что вы еще больше сумасшедшая, чем я. – Махнув на нее рукой, я грустно добавила: – Да уж, счастливее меня никого на всем белом свете не сыскать.
Мне хотелось спать, спорить больше не было сил. Я покрутила головой. Аня, поняв это, засуетилась, уложила меня на лавку, накрыла и попросила матушку присесть со мной рядом. Я прошептала, кутаясь в чистое лоскутное одеяло.
– Продолжайте, матушка, говорите… о Боге, о любви, о том, как он подарил мне жизнь… и обо всём таком…
Зажмурив глаза, я укрылась темнотой как одеялом и погрузилась в свои мысли. Мать что-то еще говорила, тихо и вкрадчиво, но я почти не разбирала слов. Аня заботливо гладила меня по голове. Рука слегка подрагивала, выдавая ее обеспокоенность и тревогу за меня. В доме больше никого не было: маленький Кузенька помогал отцу на конюшне.
…Я засыпала, проваливаясь в вязкое забытье всё глубже и глубже. Но дневной кошмар вновь выхватывал меня из объятий Морфея, и перед глазами возникало надменное лицо Федора, ухмыляющегося над моей слабостью. Качаясь на гигантских качелях, я то глубоко проваливалась в сон, то вновь возвращалась к реальности. Федор всё удалялся, боль притупилась. Словно великий лекарь своей рукой наложил на мое израненное сердце исцеляющие повязки…
Спина Федора стала исчезать, и я наконец обрела покой и забвение.
Очнулась я, не понимая, где нахожусь и что происходит. Аня трясла меня за плечо и призывала проснуться. Приподнявшись на лавке, я огляделась. Слабая надежда на то, что вчерашний кошмар – всего лишь сон, померкла. Тело ныло и не хотело подчиняться. Я недоуменно посмотрела на Аню и недовольно спросила:
