– Раз ты хочешь, то оставайся у нас ужинать.
А сам при этом терзался мыслью, как бы от неё вежливо избавиться.
Она предложила помочь накрыть на стол. Божена на то промолчала. Павел же нарочно прилёг, чувствуя с досады себя выжатым, как лимон. Звенела посуда, поскрипывал под ногами женщин деревянный пол на кухне. Божена молчала, но тишину изредка нарушала Марьяна, спрашивая прабабку о всяком разном и незначительном.
А Павлу становилось все больше не по себе, он нутром чувствовал неладное. Надо было раньше отсюда уходить, а не читать прабабкины записи – пришло запоздалое сожаление. Теперь-то что делать, как выкрутиться? Этого Павел не знал и оттого сильнее досадовал, а когда с кухни позвал ужинать звонкий голос Марьяны, то вообще обдало липкой холодной волной иррационального страха. Он вздрогнул и встал. И с каждым шагом до кухни внутри всё сильнее и крепче сжималась колючая пружина дурного предчувствия. А едва сел за стол и встретился с чёрными глазами Марьяны, тут же сглатывая ком в горле, как всем нутром внезапно ощутил неотвратимость нависшей и всевозрастающей над ним угрозы, приближения чего-то настолько плохого и жуткого, что может присниться лишь в кошмаре, и оттого задрожал всем телом, выронив из пальцев ложку.
– Что случилось, Паша? – участливо спросила Марьяна, губы её подрагивали от сдерживаемой ухмылки.
Она налила вина полную кружку, до краёв, и жёстким, холодным тоном приказала:
– Пей! – протягивая Павлу и сверля таким тяжёлым, пристальным взглядом, что у Павла онемело лицо, и он не мог разжать губы, чтобы ответить.
Его пробрал липкий животный ужас. Из глаз брызнули и потекли слёзы. Руки сами по себе потянулись к кружке, сжали её и поднесли ко рту. Губы разомкнулись, и сладкая, ароматная, терпкая жидкость оказалась во рту. Марьяна улыбнулась, и давление на Павла ослабло.
Его воля вернулась, а с ней вдруг первобытная ярость поднялась изнутри жарким, опаляющим огнём. Он выплюнул вино, поднялся и с криком бросил в Марьяну практически полную кружку. Кружка с глухим ударом попала ей в лоб. Марьяна удивлённо вскрикнула и с тяжким вздохом, всхлипом вдруг осела. Ярко-багровое вино растеклось по её лицу, стекло на шею и красивое платье. На улице громко взъярился ветер, ударив по крыше так, что та заскрипела болезненно громко.
– Пошла на хрен, сука! – прошипел Павел, тяжело дыша.
Заохала, запричитала Божена, что-то бубня себе под нос над тихо стонущей Марьяной. Адреналин, вскипевший в крови у Павла, стал спадать. Он, замешкавшись, взялся за голову, испугавшись содеянного, ибо убивать Марьяну он не хотел. Услышав её слабый стон, почувствовал облегчение, и тут Божена повернулась и резко глянула на него. И выдохнула одними посеревшими на фоне белого, как мел, лица губами: «Беги!»
От слов прабабки Павлу поплохело, бросило в холодный пот. Ее словно разом выцветшие и помертвевшие глаза смотрели на Павла, словно он и сам был уже мёртв. И этот взгляд пронял его до глубины души сильнее, чем всякие слова. Внутри возникло ледяное, колючее, пробежавшее холодной россыпью мурашек по коже предчувствие близкой смертельной опасности. Из груди самопроизвольно вырвался тихий мучительный стон.
Затем с новым выбросом в кровь адреналина включился инстинкт выживания, и Павел, ни на что не отвлекаясь и не обращая внимания, побежал в спальню за рюкзаком и быстро, на автопилоте, оделся. Затем бросился вон из хаты. Снаружи ярилась снежная буря, образую кромешную мглу. И откуда только взялась? Ветер рвал и метал, завывая, как злобный волк.
