Василий рассказывал случай, когда одного из таких «гонцов» избили, по предположениям, сами же крестьяне, но обвинен был владелец усадьбы. Только благодаря связям и личным знакомствам «эксплуататора» с городскими властями дело не дошло до ареста.
«Вон и в Овражном, говорят, комиссия какая-то завелась, – хмурил густые брови Антоний. – Ячейка партии. Мы, говорят, самая главная власть. А поди разбери их, кто сейчас власть. Большевики, меньшевики. Глотки дерут, чья перетянет. А ты тут сиди, угадывай, какие скорее голову тебе снесут».
Овражное было небольшое село в двадцати верстах от Кащеевки. Там всегда останавливались на ночевку по пути в Смоленск. И отец Антоний очень беспокоился, как-то оно обойдется, когда прибудут туда монастырские дети. Пропустит ли их «комиссия»? Не придерутся, не обидят ли?
Впрочем, о притеснении священнослужителей слышно пока не было. Даже отец Василий ничего такого не рассказывал.
«Не посмеют они, – снова думал Антоний. – Не станут монахов трогать. Богатств у нас нет, при власти мы не состоим. Кому мы нужны? Еще и дети к тому же. Что с них взять? Доедут с Божией помощью. А у Троицы уж и поспокойнее будет. Как знать, может, там-то как раз и окажется безопаснее. Здесь, в глуши, какая защита? Доведись случиться чему, всю жизнь будешь правды искать. А там, легко ли сказать, – сам Патриарх рядом. Нет! Пускай. Пускай едут. И договорились уже, и согласие получили. Значит, так тому и быть. Значит, ехать».
Решительно тряхнув головой, как бы сбрасывая последние сомнения, настоятель вновь склонился над лежавшим перед ним листком бумаги и принялся дописывать письмо.
* * *
Ранним утром на следующий день отец Антоний призвал к себе двух мальчиков из тех, кому не нужно было уезжать.
– Вот вам корзинка, отнесите отцу Исидору, – сказал он Никите, старшему из них. – Захар сегодня уезжает, ему собираться нужно. Сходишь с Гришей. Дорогу-то помнишь?
– Да, отец.
– Хорошо. Главное, от ручья не отходи, тогда не собьешься. Ступайте с Богом. Да поторопитесь, может, еще проводить братьев успеете.
Монах Исидор, избравший отшельничество, выстроил себе обиталище в самой глубине лесной чащи на большом расстоянии от монастыря. Исидор был очень стар годами и весьма почитаем братией. А прихожане монастырского храма и вовсе считали его святым.
Отшельник почти не выходил из кельи, никого не принимал и редко вступал в разговор с кем-либо.
Каждую неделю из монастыря отправляли нарочных, чтоб отнести ему немного сухарей, составлявших единственную пищу старца.
– А где он, ручей-то? – с любопытством спрашивал юный Гриша, отправившийся в дальнюю келью впервые. – И не видать.
– Вон, в траве, – отвечал Никита. – Он маленький, узкий. Но длинный. До самой кельи течет.
– Он – волшебный. Мне Федор рассказывал.
– Сам ты волшебный.
– Правда! Его Целительница указала. Я знаю. Она три раза с аналоя исчезала. И потом ее в лесу находили, всегда в одном месте. А потом разгребли листья, а там – ручей.
– Знает он. Это уж все знают. Только не ручей чудесный-то, а икона. Как она сама собой с аналоя сходила? А? Знаешь? Вот то-то же, – важно наставлял Никита присмиревшего Гришу. – А вода, что с нее? Вода она и есть вода. Смотри-ка, вон и келья. Пришли.
Уйдя в лес, Исидор выстроил себе жилище из бревен, но через несколько лет братья, желавшие выразить уважение и почтение к старцу, соорудили ему келью из камня. И только сам настоятель, да еще несколько доверенных лиц знали, что обновление жилища Исидора имело и другую, тайную цель.
