«Очередной отчёт лояльности, – с пренебрежение думает Хак. – Как Мадан ещё не захлебнулся в этих бреднях?»
– Когда уже наш шпрехшталмейстер выйдет на сцену? – спрашивает охотница, чтобы отвлечь Резу. – Я не хочу подсматривать за девочкой целый день.
– Мар Наки явится, когда посчитает нужным.
– Ты же в курсе, что он всем, буквально всем разрешил обращаться к нему на «ты»?
Реза не отвечает. Он продолжает заполнять белый лист строчками убористого мелкого почерка, угловатого и резкого, как и сам ибтахин. Для него субординация – основа порядка. Он не понимает панибратства директора и за спиной всегда называет его не иначе, как «мар Наки».
Работа Резы сложна, он постоянно держит в голове сотни переменных, потому весь остальной мир формируется в его голове по остаточному принципу. Та же строгая иерархия – всего лишь способ гармонизировать окружающий хаос, как и разделение на «свой/чужой», к которому Реза прибегает каждый раз, когда в его поле зрения попадает новый самостоятельно действующий объект.
«Ты сухарь», – однажды сказала ему Хак, а ибтахин даже не принял её слова за оскорбление. Сухарь прост и эффективен, он насыщает желудок, лёгок в хранении и перевозке и долго сохраняет свои свойства. Неожиданный комплимент для Резы.
Комната наблюдения погружается в тишину, и только скрип ручки нарушает её гладкое течение. Хак зевает, убеждается, что ибтахин целиком погружен в работу, и начинает массировать колено. Помогает слабо, больше создаёт иллюзию того, что она справляется с собственной хворью.
«Ну же, Мадан. Давай. Мне что, целый день здесь торчать?!»
>>>
Юдей чувствует себя лучше. Усталость и слабость сводят неловкость на нет, чистота будто проникает сквозь поры и двигается вглубь организма. Женщина закрывает глаза и отдаётся происходящему целиком. Старается даже мысли из головы выкинуть, но они всё лезут и лезут. Она представляет, как эта же медсестра с той же деловитостью обмывает какого-нибудь мужчину.
«Хэша, например».
Щёки розовеют. Впрочем, некому это заметить. В палате слишком тусклые лампы.
Переодевшись в свежую пижаму, Юдей кое-как встаёт, ковыляет к постели, забирается под одеяло. Отовсюду пахнет чистотой, бельё и пижама пропитаны ею насквозь. Свербит в носу, и пациентка чихает.
Её знобит. Спать не хочется, но в глазах появляется муть, стоит только прикрыть веки. Юдей трёт глаза, стараясь от неё избавиться, но не выходит.
Медсестра заставляет её выпить ещё воды, и в этой настойчивости заметен жёсткий отсвет недоброжелательности.
«Это из-за тех слов. И чего я на неё взъелась?» – вновь думает Юдей. Вину легко свалить на мрачную палату и общее недомогание, но настоящий источник вялой агрессий – безальтернативность.
Вся жизнь Юдей до этого момента состояла из череды импульсивных выборов. Сам факт того, что она оказывалась на распутье, успокаивал её после того, как оседала пыль и ничего уже нельзя было изменить. Ведь это по своей воле и ничьей другой она сбежала из дома, подделала документы, работала с контрабандистами.
Кизерима, ранение и больничную палату она не выбирала.
– Простите, – произносит Юдей. – Я не должна была так… говорить ту… Простите.
Медсестра смотрит на пациентку со смесью гнева и сочувствия. Не совсем понятно, как ей удаётся соединять эти чувства в одном взгляде.
– Я…
Стук в дверь гасит слова медсестры. Она опускает глаза, показывает пальцем на столик с уже остывшей едой и идёт к выходу. Юдей не замечает её страха. Только уныло рассматривает сероватое пюре на тарелке и думает о том, что оно, скорее всего, и горячее не отличалось приятным вкусом.
