Между панк-роком и смертью. Автобиография барабанщика легендарной группы BLINK-182 - страница 12

Во время игр или соревнований весь оркестр играл вместе, но всю неделю разные группы инструментов занимались отдельно. Это значит, что мы, двенадцать барабанщиков, много времени проводили вместе – были только мы и пара отличных инструкторов. Одним из инструкторов был мой двоюродный брат Скотт – мы с ним особенно не общались, потому что он намного старше, зато вместе играли на барабанах по праздникам, когда семья собиралась вместе[7]. Некоторые из моих родственников даже не пытались скрыть свое презрение ко мне. Вскоре после смерти мамы мы с семьей пришли на ужин к дяде, и один из родственников нес обо мне какую-то чушь. «Вы видели, что натворили Трэвис и его друзья? На бульваре Алдер вся стена исписана».

Я засмеялся: там были граффити, так почему он решил, что это именно я и мои друзья? «Ну, я просто предположил, что это те идиоты, с которыми ты водишься». Он смеялся над тем, как я одеваюсь, и всегда подозревал, что мы замышляем что-то плохое. Как будто решил научить меня, что мне лучше не общаться с родней.

Барабанщики были моей семьей. Барабанщики – нарушители спокойствия практически в любой ситуации, и мы всегда были вместе и веселились. Репетиции проходили интенсивно: иногда мы стучали по четыре часа подряд. Потом мы шли в крошечную репетиционную комнатку с моими лучшими друзьями из оркестра: Кевином, Ричардом, Брайаном и Джеем. Мы убирали инструменты, включали что-нибудь тяжелое вроде Slayer или King Diamond, выключали свет и начинали беситься в этой маленькой комнатке. Мы толкались и врезались друг в друга. Нам казалось, мы такие крутые.

Я не понимал, как сильно зависел от матери, до тех пор пока ее не стало. Я был маменькиным сынком и знал, что опираюсь на нее эмоционально, но никогда не думал, сколько всего она для меня делает. Через пару дней после ее похорон я проснулся, а на столе не было завтрака. Мне нужно было готовить его самому. Мама всегда стирала мне белье, помогала с домашним заданием, застилала постель – теперь я сам ее застилал, а папа приходил проверять. У него были военные стандарты – он хотел, чтобы покрывало лежало так ровно, чтобы по нему можно было прокатить четвертак. Он постепенно воспитывал из меня мужчину.

Мы с папой всю жизнь называли друг друга «приятель» – если только он на меня не злился. Когда мы разговаривали, он не спрашивал: «Как дела, Трэв? Как школа? Люблю тебя, приятель». Скорее было так: «Ты сделал уроки?» – а потом он уходил. Однажды я бросил ему вызов: «Можешь просто разговаривать со мной, не говоря мне, что делать? Например, ты мог бы спросить: «Как дела?», или «Как прошел день?», или просто «Чё как?» Каждый раз, когда ты со мной разговариваешь, ты на меня кричишь». Я знал, что папа меня любит, просто выражает это по-своему. Он был не очень разговорчив – но и я был не очень хорошим слушателем.

Я пошел в церковь и спросил священника, почему бог забрал маму. Я не понимал, почему это произошло и что мне делать: «Если у вас, ребята, все ответы записаны в Библии, почему я не получаю ответа?» Он так и не ответил на мой вопрос. Я по-прежнему верил в бога, но в церковь ходил только на свадьбы и похороны.

Наша мать была мягким, добрым, общительным человеком. Помню, как она разговаривала по телефону со своими братьями и сестрами, – она всегда смеялась. У нее был счастливый, приятный смех. В отличие от смеха нашего папы, над смехом которого начинаешь смеяться сам, потому что тебе становится неловко. Это просто умора: папа, не смейся на людях.