Между прошлым и будущим в сумерках свободы. Пестрые заметки. из блокнота журналиста - страница 3

Музыку они совсем не умеют слушать без апоплексического «зрительного ряда», без судорожного мелькания полуголых артистов. Певица – клип, песня – клип, а в результате – «в голове моей опилки, и вопилки, и сопилки…»

Думается, оркестр оперного театра мог бы взять на себя благородную просветительскую миссию. Спектакль для детей – это хорошо. Симфонические концерты для детей и юношества – просто замечательно. Для знакомства с симфоническим оркестром можно было бы исполнить сказку С. Прокофьева «Петя и волк», а затем – «Вариации и фугу на тему Г. Перселла» Б. Бриттена (Путеводитель по оркестру для молодежи). Почему-то уфимских музыкантов не вдохновляет пример подвижника Дм. Кабалевского.

…Аплодисменты во время исполнения классики раздаются даже в залах Московской консерватории. Нечаянные, между частями произведения. На концерте в оперном аплодисменты прозвучали во время музыкальной паузы. «Патетическая» симфония Чайковского юными уфимцами была испорчена, осквернена. С такой дремучестью я встретился впервые. Это предел. Дальше – полнейший кретинизм.

«К ВАМ МОЖНО?»

Она вошла в свой кабинет. Надела белый до голубизны халат, белую, крепко накрахмаленную шапочку. Уселась за массивный, в полкабинета, стол. Достала из ящика стола глянцевый, ярко иллюстрированный журнал. Полистала. Стала пристально рассматривать пожилую актрису, известную своей трудной судьбой и моложавостью. Запустила руку в глубокий карман халата. Вытащила зеркальце. Присмотрелась к своему отражению. Недурна. Цвет лица еще хоть куда. Глаза не потускнели, молодые. Волосы? Надо будет подкрасить: кое-где пробивается седина. Подводит подбородок. Двойной. Вздохнула. Спрятала зеркальце в карман. Стенные часы показывали четверть десятого. В дверь постучали.

– Разрешите, Марьям Сагитовна. – В щель просунулись две головы. Одна – лысая, с рыжими подпалинами по периферии. Другая – густо побеленная сединой.

– Входите, входите, мальчики, не стесняйтесь!

– Марьям Сагитовна, – начал лысый мужчина лет сорока с весьма заметным брюшком и по-детски наивными глазами, – я хотел бы показать вам своего больного. Мне, признаться, не встречался такой случай. Посмотрите?

– А у тебя что? – Марьям Сагитовна обратилась к седому. Седой растерялся, потрогал длинными сухими пальцами свой хищный нос.

– У меня? То есть не у меня, у моего больного… Подозреваю нефрит… Во сколько к вам его привести?

– Сегодня у меня очень плотный день. Давайте завтра, часиков в двенадцать…

Марьям Сагитовна задумалась. Что-то ее беспокоило.

– Подойдите-ка поближе, мальчики! Смотрите, какое чудо! – Марьям Сагитовна протянула коллегам журнал с портретом пожилой актрисы. – Ей ведь сейчас шестьдесят шесть, а выглядит на тридцать пять, в крайнем случае – на сорок. Говорят, делала пластические операции, а, по-моему…

Распахнулась дверь.

– К вам можно? – На пороге стояла женщина. Светлый старомодный плащ, взбитые, соломенного цвета волосы, ярко напомаженные губы. Лицо усталое. В руках косынка и кепка. Из-за спины выглядывает мальчик лет десяти. В глазах его любопытство и настороженность.

– К вам можно на прием? – переспросила женщина и притворила за мальчиком дверь.

– Вы опоздали, милая, – с холодной вежливостью произнесла Марьям Сагитовна.

– Я живу далеко от больницы, – слабо, по-детски возразила женщина.

– У профессора каждый день расписан по минутам. Вы должны были явиться в девять.