Будто у нее был выбор! В голове стоял шум. Она потеряла способность думать – разве что кроме одной очень второстепенной мысли, которая в ее ошеломленном мозгу крутилась снова и снова, а именно: не связан ли его извращенно-витиеватый стиль речи с изучением на протяжении всей жизни извращенных инопланетян.
– Вы наверняка что-то знаете об Ӧссе, не так ли? – в ту же секунду сказал он.
Строго говоря, это не был вопрос, скорее приказ отвечать. Она могла бы выдать что-нибудь – как минимум общеизвестные факты из школы или пару пикантностей, которые знала от Лукаса. Но потом она увидела сжатые в иронической усмешке губы Хильдебрандта, которые будто заранее смеялись над всем, что она могла бы сказать, и ее язык одеревенел.
Она вдохнула. Сглотнула.
И не сказала ничего.
Когда профессор Хильдебрандт увидел, что Пинки действительно не выдала ни одного предложения, то прожег ее взглядом, полным безграничного презрения.
– Ну, где же ваша смелость, барышня? – ухмыльнулся он. – Подобным образом вы и выигрываете свои соревнования?
Это вывело ее из себя.
– Между прочим, я очень даже хорошая лыжница! – выдала Пинки.
Ее голос звучал плаксиво, может, больше, чем ожидалось, но этого хватило. В то же мгновение, как она услышала, что все-таки смогла заговорить, заклинание одеревеневшего языка разрушилось.
– И вообще, что на это сказали бы вы? – протестовала она со всей дерзостью, которую смогла в себе найти. – Вы знаете об Ӧссе абсолютно все. Разве вам так легко выбрать, с чего начать?
– Вы намекаете, что и вы молчите, потому что не знаете, с чего начать? – усмехнулся он язвительно.
– Я пришла сюда не для того, чтобы сдавать экзамен по ӧссенской истории!
В ее голосе все еще был слышен оттенок плаксивости. Ей и самой это казалось невыносимо отвратительным, но она ничего не могла сделать. Боже, ни разу в жизни она еще не оказывалась в такой неприятной ситуации! К этому Пинки совсем не была готова. Такого с ней еще не случалось: ни капли самообладания, которая помогла бы держаться спокойно. Ведь она со всеми ладила. Ее любили. Когда она проиграла на соревновании, то громко это оплакивала и все сбежались к ней, чтобы утешить. Вот только теперь она была одна. Необъяснимая язвительность отца Лукаса впивалась в нее раскаленным лезвием, и Пинки от этого жара внутри высыхала. Она чувствовала, как все в ней распадается и крошится.
– Нет, вы пришли сюда лишь для того, чтобы вернуть книгу, не так ли? – констатировал профессор Хильдебрандт, и в его глазах заблестела насмешка.
Губы Пинки задрожали. Книга была предлогом – это знали оба. Вдруг она подумала, что дело вот в чем: профессор затащил ее в свой кабинет, потому что собирается настоятельно порекомендовать оставить Лукаса в покое. Но это ведь какая-то ошибка! Ей было жаль, ведь на соблазнение она точно не была способна, он с кем-то ее спутал. Наверняка с Гретой, для которой одежда была как занавеска, в нужный момент готовая демонстрировать ее прелести. Когда после тренировки Грета собиралась в ночной клуб, то просила Лукаса черным карандашом для бровей нарисовать какой-нибудь интересный ӧссенский знак на груди или на спине, в зависимости от того, где вырез был больше. Обычно он делал это с удовольствием. А Грета все время нарочито приговаривала, что сделает настоящую татуировку с каким-нибудь из этих знаков, на левой половине. Так почему на этом горячем стуле сидит не она? Где в этом мире хоть какая-то справедливость?
