Лена застыла перед стулом на корточках, не в силах оторвать глаз от картины. Детали на ней были прописаны с фантастической подробностью, с таким мастерством, будто это была фотография. В самом углу ясно различался муравейник, подобный крохотной пирамидке. Он поразил Лену больше всего.
Как мог Феофанов создать такое чудо? Ведь это стиль позднего Шишкина, так стали писать более чем через сто лет, а во времена Аполлинария подобным натурализмом никто не владел!
Лена осторожно перевернула картину – на оборотной стороне четким, знакомым, каллиграфическим почерком значилось «Мигъ счастия ускользающий…»
Сомнений не оставалось – это было название пейзажа.
– Эй, ты идешь или нет? – В приоткрытую дверь просунулась голова Тамары. – Чай готов, все ждут.
– Смотри, – шепотом проговорила Лена, не отводя взгляда от полотна. – Подойди сюда.
Томка, недовольно ворча, приблизилась, склонилась над стулом, тихо присвистнула.
– Ты где это нашла?
– В мешковине. – Лена кивнула на пол.
– Елки-палки, – с досадой произнесла Томка, – Как это я не заметила? Ведь сто раз ворошила эти тряпки! И сохранилось хорошо, рамку только заказать в мастерской и можно вывешивать в зал. – Она замолчала, задумчиво разглядывая картину. Потом тихонько вздохнула. – Красота какая. Название-то у нее есть?
– Есть. Вот. – Лена продемонстрировала изнанку холста.
– Странно, – Тамара недоуменно пожала плечами, – почему «Миг счастья ускользающий»? В каком смысле?
Лена покачала головой.
– Не знаю. Я и сама об этом думаю вот уже десять минут. Если бы называлось просто «Миг счастья», тогда было бы ясно. Летний день, жара, все живое радуется солнцу. А «ускользающий»… нет, я не понимаю.
– Бог с ним. – Тамара махнула рукой. – Может, Семен Ильич объяснит. Бери полотно, и идем.
Найденный Леной холст произвел впечатление на всех без исключения сотрудников музея, включая пьющего столяра дядю Севу и суровую бабу Дашу. Последняя долго смотрела на феофановское творение, беззвучно шевеля тонкими сухими губами, и наконец авторитетно заявила:
– Дельная картинка.
Семен Ильич, вопреки ожиданиям девушек, так же не смог разгадать непонятного значения, скрытого в названии, и от этого картина показалась Лене еще более манящей и загадочной.
Полотно аккуратно очистили, вставили в простую и строгую деревянную раму и повесили на стену рядом с фисгармонией.
У Лены вошло в привычку каждое утро, приходя на работу, останавливаться возле «Мига счастья…» и пару минут смотреть на холст. Удивительно, но после этого она чувствовала сверхъестественный прилив сил, общий эмоциональный подъем, словно ее, подобно обитателям лесной поляны, питало и грело ласковое летнее солнце.
Лена выучила в картине каждый мазок, каждую мелкую, на первый взгляд незначительную, деталь, самый тончайший штрих. Иногда «Миг счастья…» даже снился ей – рыжая веселая белка, ощетинивший колючки ежик, трудяги-муравьи.
Виктор называл Ленину увлеченность картиной «бабской сентиментальностью», девчонки же, напротив, соглашались: в холсте есть что-то магическое. Лена много раз водила их в музей, особенно старшую, Ритку.
…За стеной на полную мощь взревели стереоколонки. Лена вздрогнула и вышла из оцепенения.
Сколько она просидела так, неподвижно, не шелохнувшись? Кажется, после Риткиного звонка прошло минут двадцать, а то и больше.
Лена лениво поднялась с постели, зажгла сигарету, щелкнула телевизионным пультом, чтобы заглушить адское буханье низких частот, несшееся из соседской квартиры. Глянула на экран и брезгливо поморщилась: у микрофона жеманилась и вовсю крутила соблазнительной попкой полуголая, совершенно безголосая девчонка.
