– Ну, зачем жениться? Все разводитесь. Любили-любили и развелись. Я не хочу разводиться. Я хочу всегда быть с Лёней и всё. Без всяких дурацких свадеб.
Я смотрела на неё, не веря ушам:
– Это он, Лёня придумал?
– Нет. Я не хочу.
– Все девушки мечтают о свадьбе.
– Значит не все. Я не мечтала никогда.
– А дети? Или ты и детей не хочешь?
– Без детей нельзя прожить жизнь, всё равно, что никогда самой не родиться, – сказала моя странная внучка.
– Тогда как? Не понимаю.
– Бабуля, будем ждать детей, тогда и подумаю, – она улыбнулась, подошла и обняла меня, прижавшись, к моей голове своей милой головкой. – Прости, что… ты увидела нас утром…
– Что теперь… Спите вместе, хватит в окна лазать, как воришки. Всё равно дед раскрыл вас ещё две недели назад. В саду видал… – я вздохнула. – Да… Вера прислала письмо. Там у вас подготовительное отделение открывается, в первых числах октября собеседование, ехать вам надо. Или поступать, может, тоже не нужно уже? Раз такие дела?
– Да ты что, бабуля? Профессия – это главное, всё в жизни прикладывается к тому, кто ты.
Я смотрю на неё. Уже спокойнее и радостнее на душе, а то эти открытия сегодняшние, эти современные взгляды, что не надо жениться, меня изрядно вымотали за это утро.
Глава 5. Громы и молнии в райском саду
Мы вернулись в Н-ск, перелетев сразу из теплой и солнечной северо-кавказской осени в нашу, промозглую и холодную, дышащую туманами и утренними заморозками. Мы поступили на подготовительное отделение. Хотя тоже пришлось пройти конкурс не меньше, чем на летнем экзамене. Но собеседование – не письменный обезличенный экзамен. Нас зачислили.
Но на Москву, во второй мед подали так много заявлений так называемых льготников-чернобыльцев, абитуриентов, из считавшихся облучёнными районов области, их зачислили без собеседования, что волновались, что для нас, простых смертных, мест уже не останется. Однако проучились они недолго – вылетели все после первой же контрольной, к злорадному торжеству тех, кто из-за этих льготников не попал в московский набор.
А мы теперь ещё работали в больнице санитарами, потому что подготовительное отделение вечернее, а значит, мы должны работать. Я – в родильном отделении, Лёня у деда, Ивана Алексеевича, в хирургии.
Бабушка брала меня на роды, я смотрела и слушала, впитывая всё новое, делать мне, конечно, не позволяли ничего, моё дело, как мама выразилась, «горшки таскать». Горшков тут, конечно, никаких нет, но много чего нашлось такого, к чему мне пришлось привыкать и вырабатывать своеобразную профессиональную стойкость.
Специфический, сугубо женский мир, при этом зависимый полностью от сильной половины человечества, меня сходу ошеломил. Разговоры докторов и шутки, которые можно только очень мягко назвать грубыми, хуже только разговоры женщин между собой, перед санитаркой никто же не церемонится…
Первые недели я думала, что со мной что-то не так, если пересыпанные подробностями рассказаны о забытом количестве абортов, мужчин, детях оставленных бабкам: «…а чё ей делать в пятьдесят лет? Пусть воспитывает. А мне надо личную жизнь устроить, куда я с этим высерком?». Или ещё хуже, касаемо мужчин: «хотела его ребёнком повязать, думала, жену бросит. Так он мне сказал, что ребёнок не его! Прикинь?! А как докажешь? Ну вот, и пришлось на аборт…». Всё это отношение к вопросу показалось мне чудовищным, несправедливым и по отношению к детям, которых делали заложниками своих отношений с их отцами, какой-то вещью, козырной или проигрышной картой, к своим родителям, на которых сбрасывали детей, и особенно к мужчинам, которых воспринимали как средство проще пристроиться в жизни. Да и к самим себе – без уважения, симпатии хотя бы, даже без жалости…
