Но мы принюхались и сладковатому запаху гниющей плоти, который наполняет плотную раскалённую атмосферу вместо пряного чарующего аромата трав и цветов, земли и бурной речной воды, который всегда был здесь, в этих краях. В нашем подвале воняет нами. И это лучше, это всё же запахи жизни.
До воды как-то надо добраться. Мы уже страдаем от жажды. Цистерна, на разбитой платформе изуродованного взрывом тягача, стала нам видна через разрушенную стену забора, но до неё метров тридцать, а то и пятьдесят. Но главное, мы не знаем, есть ли там вода…
– Лютер, а кто такая Лёля? – спросил Коля Маслов, или как мы стали его звать Масёл, когда мы сели, наконец, поесть, спустившись в наш подвал, что служил нам и спальней, и столовой, и лазаретом.
После его вопроса все захохотали, я удивлённо посмотрел на товарищей:
– Чего вы? – я оглядываю их, мне невдомёк, откуда они могут знать о Лёле.
Они, хохоча, оглядываются друг на друга, тоже мне, уши в пыли, шеи грязные, на лицах уже заскорузла грязь, а туда же – насмехаться!
– Да так, ничего, – он усмехнулся, глядя в свою миску с гретой тушёнкой, – просто ты каждую ночь зовёшь: «Лёля, Лёля!», одолел! – он посмотрел на меня, трясясь от смеха. – Жена, что ль? Ты женатый как мы поняли…
Я залился краской. Надо же, во сне разговаривать стал, никогда это за мной не водилось…
– Не жена, наверное, поэтому и зовёт! – все опять заржали, как кони. – Зазноба тайная!
– От них обеих сюда и свалил, – подхватили девчонки, подмигивая друг другу, поделились уже впечатлениями обо мне…
Варвара, Гена Варварин, хохотал, морщась, вчера ему сильно задело лицо, по касательной, но рана свежая ещё, болит…
Глушко мы прозвали Галушкой, смеётся, булькая, чуть не давясь перловкой в котелке.
– Ты не стесняйся, Лютер, какие тут тайны у нас друг от друга теперь? Так что, жена?
– Жена… – я наклонился, чтобы не очень видели моё пунцовое лицо.
– Не переживай, дождётся. Если судьба нам отсюда выбраться, дождётся, – Мишку Николенко, мы зовём Коленкой.
Только Слава Волков и девочки остались без прозвищ, у него фамилия была лучше любого прозвища, а девушки – они девушки, как можно им прозвища давать?
Они обе погибнут завтра, когда ураганным огнём обрушатся на нас какие-то свежие силы духов… Когда не останется ни одного, кто не был бы ранен хотя бы легко, кроме меня.
Но это всё будет завтра, а сегодня, мы ещё смеёмся, потому что живы, молоды, потому что нам надёжно здесь и спокойно, и даже вкусно с нашей перловой кашей с тушёнкой…
Но завтра настало. Как всегда настаёт для тех, кто жив…
К вечеру нас шестеро живых. Только парни.
Девочек погребло под остатками обрушившейся стены, возле которой они и были убиты одной очередью на двоих. Я видел… я это видел…
Было затишье с утра, и девчонки вышли за пределы укрытия по малой нужде… они не успели спрятаться от наших глаз за углом разрушенного бывшего гаража, только дошли до него и обернулись на нас, выглядывающих из наших «бойниц», одинаковые усмешки мелькнули на лицах… И тут, будто эти улыбки были сигналом: кажется отовсюду, сразу со всех сторон, как чудовищный свинцовый вихрь…
Они даже не успели престать улыбаться, как их скосил и растрепал крупнокалиберный пулемёт, разрывая их тела, вырывая куски из голов, грудей, лиц… превращая из живых, молодых, весёлых и, так и не понятых мной, женщин в ничто… А через минуту взрывом обрушило и угол стены на то, что оставалось ещё Таней и Светой из Калуги…
