Только увидеть её… Если бы он не догнал её в тот день, если бы не унёс почти насильно домой, если бы она догнала меня, я бы простил?
Я задавал себе этот вопрос вновь и вновь, но я не могу ответить…
Простить… Я не могу думать об этом, о том, что Лёля…
И вот она пришла. Совсем другая. Другая, не такая как всегда, не такая как была, когда любила меня…
…Я не могу не думать, когда это всё началось у них, почему я не замечал? Почему не почувствовал?..
Принесла мою гитару. Я забыл и думать о музыке. Она не забыла… держит чёрный этот чехол, он слишком здоровенный для неё, для её тонких рук…
…А как она, оглядывалась на улице, когда побежала за мной… растерянно искала меня глазами… я видел её, она меня – нет…
И как он догнал её… догнал…
И вот она стоит здесь, и я понимаю, что я люблю её так, что это перекрывает, отодвигает собой и обиду и разочарование и смертельную ревность и отвращение к тому, что она, ОНА делала с моим отцом…
Почему, Лёля?.. Что я делал не так?! Чего не хватило тебе во мне?!
Всё же я не смог…
Лёля, она не сказала никому ни о них с отцом, ни о том, что мы разошлись, ни о том, куда я отправился… Ну, последнее понятно, боится напугать маму и бабушку с дедом, но остальное…
Потому что не закончила со мной?
Но как это может быть? «Я люблю её, я её любовник…»
Я заставляю себя засыпать, вспоминая пары черепных нервов, потом мышцы шеи, кости черепа. Но я слишком хорошо всё это помню…
«Я не одна тебя люблю»… Она считает, я хочу отомстить ей. Нет, я просто хочу сбежать…
«Люблю»… а его? Я ничего не понимаю… как можно любить и предать так низко? Лёля…
– Сыграй, что ли на гитаре-то, Лёха, что зря тащишь, – говорит Генка Костенко, мой теперешний приятель.
Мы разместились в вагоне, сразу заполнившемся нашим густым запахом, молодых, сильных тел, носков, сапог и ещё нового обмундирования. Сквозь грязные и мутные стёкла вагона плохо видна часть запасных путей, на которых стоял наш состав. Но скоро дёрнули вагоны, шатнув нас, кто-то повалился к всеобщему веселью, снова все расселись по местам, или встали, кто-то смотрел в окна, но большинство – нет.
Я вытащил гитару из чехла, погладил по грифу, как по длинной шее. Перебрал струны. Не расстроилась даже…
Я взял несколько аккордов, думая, что бы сыграть… И сыграл вот эту, про Невесту-Смерть.
Взводный пришёл к нам, без улыбки, мельком взглянув на меня:
– Хорошо поёшь, парень, только там, куда едем, и без твоей песни хватит этих «невест» на весь наш поезд, не пой о Ней больше, Она и так всегда рядом, незачем зазывать, – он сказал удивительно просто, без пафоса и выпендрёжа и даже без приказного тона, хотя он командир.
Мы все посмотрели на него, выпрямившись разом, и притихли, я вижу, как побледнели и разом помолодели лица моих товарищей, как из разудалых парняг, которых все здесь строили из себя, они все вдруг стали юношами, которые не знают ещё даже куда едут…
Мы ехали чуть меньше двух суток. Из благополучной, сытой, распущенной Москвы, мы приехали… не знали куда…
И верно, мы не знали. Нас ссадили из вагонов, на какой-то станции, тоже на запасном пути, как и тогда, когда отправляли сюда.
Мы вышли, медбатальон формировали отдельно и, хотя все мы были при оружии, всё же мои товарищи по учебке пошли не слишком идеальными строями в сторону от нас. А меня позвали и повели с другими, среди которых были и девушки. Что же девушки-то сюда тоже поехали, не мог не подумать я…
