А я… мне не очень долго теперь или долго, но это не должно быть их крестом, достаточно, что они получили от меня… А от Игоря истинное положение вещей я смогу скрыть, легко обманывать того, «кто сам обманывается рад». Он не хотел бы, чтобы я была серьёзно больна, он этого и не заметит.
Хорошо, что Митя совсем маленький, он не будет слишком скучать по мне. Три отца любят его, правда любят, это заменит ему мать, этим я успокаивала себя.
Но всё же… всё же…
Я росла с бабушкой, с двумя бабушками, папы я не помню, мама бывала непостоянным явлением. Но я никогда не чувствовала себя несчастной, брошенной и ненужной. И всё же я чувствовала, я не понимала умом, но чувствовала, что в отношении Мити я не права. Я обязана жить ради него.
Вот только во мне нет на это сил. Где мне их взять? Во мне их не осталось… Не осталось с тех пор, как нет со мной Лёни. И значит, уже не будет.
Но Лёня – это запретная тема… нельзя позволить себе даже думать о нём… я настолько запретила себе это, что даже не вижу его во сне.
А о Кирилле мне вспоминать невыносимо больно. Так страшно я поступила с ним, но пусть он думает именно так. Ему это поможет не тосковать по мне.
Меня выписывают из стационара в конце января, но раз в неделю я должна делать инъекции, раз в месяц приезжать на контрольный анализ. В квартире, что купил Игорь, за это время появилась кроватка для Мити и много чего ещё.
– Где жить будем, Лёля? – спросил он. – Я понимаю, что ты предпочла бы меня никогда не видеть, но я Митей привязываю тебя к себе… без меня тебе самой придётся ездить к Легостаевым за ним, до того, конечно, пока ты достаточно окрепнешь и сможешь сама заботиться о нём. Но и тогда лучше, чтобы я был твоим посредником между вами, ведь так? Что скажешь?
– Надо остаться в Н-ске, отсюда ближе в Силантьево. И вообще… я не хочу возвращаться в Москву.
Игорь захохотал:
– Ну, ты даёшь! Все в Москву, а ты из Москвы! А ещё больше хотела бы, небось, в свою глухую деревню вернуться?..
А потом посерьёзнел вдруг.
– Это ты с жиру, Елена… – сказала он, темнея глазами, – люди за однокомнатную хрущёвскую хибару глотки друг другу рвут, а ты… тебе всё это само…
Я почти злюсь, говоря это, но она отвечает, будто не заметив моего зазвеневшего голоса:
– Не само. Ты даёшь мне всё. Всё это не моё – твоё. А про хибары можешь не рассказывать мне. Мои близкие дрожат до сих пор, что я с Митей заявлюсь к ним жить…
– Как говорил Воланд, квартирный вопрос… – усмехнулся я, погасив свою злость, происходящую от моего вечного непонимания этой её нематериальности и от этого будто превосходства надо мной. Поэтому я продолжаю чувствовать себя мальчишкой из подворотни с ней, девочкой, которую не интересует много ли у меня средств, чтобы выполнить любое её желание ещё до того, как она выскажет его, или их совсем нет, как у её Лёнечки. Мне куда проще было бы с ней, будь она как все те, кого я знаю. Проще, но я не с ними, я хочу быть только с ней. С ней я всегда знаю, что то, что она скажет, не окажется ложью, мне не надо смотреть на метр под землю, чтобы понимать её. Я понимаю её даже без слов. Всегда понимал и чувствовал. Я настроен на неё как радар…
И сейчас я знаю, что она сбежала ко мне от своего профессора от обоих Легостаевых, но почему, я пока не могу понять…
– Поэтому они ни разу не навестили тебя в больнице?
– Я ничего не говорила им. Зачем расстраивать их? Помочь не смогут, только огорчаться будут.
