Потому что, проснувшись, она спросонья с нежностью позвала меня? Потому что не разводится до сих пор? Я не знаю. Логичного ответа нет, я просто знаю это. Я это чувствую. И даже то, что она не хочет оставаться со мной наедине, мне кажется, подтверждает это.
Но что мне написать ей? Ему? Им двоим? Что написать в этой записке? Я не могу выдавить из себя ни одного слова… Они заставляют меня бросить Склиф, к которому я привык, Москву, где я прожил половину сознательной жизни, они сделали меня посмешищем, выставили неудачником и идиотом, чуть ли не извращенцем. Но мне тошно не от этого, а от того, что я не вижу их, что мы живём отдельно уже полгода. Что я просыпаюсь каждое утро один в этой огромной квартире. И вечером, засыпая, мне кажется, что я слышу шаги отца в его комнате или коридоре, едва я закрываю глаза, я слышу Лёлино дыхание. Вот такой я слабак. Идиот и извращенец…
Даже Митюшка бывает со мной здесь, но не отец, не Лёля… Если бы не Митя, вообще ни одной ниточки не осталось бы, которая связывала бы меня с ними.
Что написать? Ни буквы не могу выдавить…
И вдруг щёлкнул замок. Это раньше мы все всегда звонили, теперь, никто никого тут, на «Суше» не ждёт. И я открываю дверь своим ключом и он, отец, открыл сам. Я вышел в переднюю. Не придётся мне писать проклятую записку.
– О, Алёша?! Ты дома? Рано… – удивлённо и немного рассеянно проговорил отец.
– Да, я… А ты почему не на работе? – пробормотал я.
– Ухожу… Что ж, хорошо, что мы увиделись, я думал позже приехать, поговорить с тобой, – отец разделся, на улице мокрый снег, настоящая каша под ногами и на всех поверхностях, но он из машины, очевидно, даже ботинки не промокли. Он прошёл на кухню. – Давай, кофе, что ли, выпьем?
– Может, ты есть хочешь? – спросил я.
Отец посмотрел на меня:
– Спасибо, кофе будет достаточно.
– Хорошо, я сварю, – сказал я, хотя раньше я кофе сам не варил, этим занималась Лёля, но я столько раз присутствовал при том, как она делает это, что порядок действий повторить смогу, хотя сам я не люблю эту чёрную жижу.
Пока я колдовал с туркой, я вертел в голове его слова, что-то задело меня в том, что он сказал. Наконец, я понял:
– Подожди, – я обернулся от плиты, вспомнив, – ты сказал…ты уходишь? Что это значит?
Отец улыбается, будто довольный собой и тем, что может рассказать мне об этом:
– Ухожу с кафедры, – весело сказал он. – Не пугайся так-то, ничего страшного не происходит. Соображу некоторое время, чем заняться. Отдохну пока.
– Почему?! – изумляюсь я. Это же надо… он, он! бросает кафедру!
– Почему… почему, весь вопрос… – протянул отец, переставая улыбаться и отворачиваясь.
У меня за спиной зашипело, разливаясь по плите моё чёрное варево. Чёрт! Что же это такое, пока я гипнотизировал эту чёртову турку, тёмная пена на поверхности даже не шевельнулась, а стоило отвернуться и всё: всё в грязи… Вот чёрт!
Я налил проклятый кофе в чашки, и сел напротив отца за стол.
– Я хочу поговорить с тобой, Алексей, – сказал он, бледнея, опуская глаза. О Лёле… О тебе.
Кровь бросилась мне в голову, сердце заколотилось так, что я даже будто оглох…
– Вот что, Алексей, – сказал отец, по-прежнему демонстрируя все признаки смущения, – Лёля беременна. И мы с ней…
Будто кулаком в лицо, а второй кулак сдавил сердце:
– Нет! – отчаянием вылетело из меня.
«Мы с ней»… нет и нет! Что же это такое?! «Поговорить о Лёле и о тебе», разве это обо мне? Это о вас с ней опять!
