– Римма Васильевна, очень приятно. Ваши картины просто замечательные. Наш интернат так благодарен вам. Спасибо, – вежливо произносит женщина и протягивает руку в ответ. – Если вы не против, я бы хотела поговорить с Евой наедине.
Краем глаза замечаю, как девчонка медленно крутит головой из стороны в сторону. Если бы могла, то крутила бы быстрее. Когда я обратил на нее внимание, полные губы прошептали:
– Не уходи…
Через секунду женщина поворачивается вслед за мной и устремляет взгляд на Еву. Затем на меня. Темный. Требовательный.
– Олег Дмитриевич?
– Конечно.
Несмотря на образ этакой училки, сама женщина показалась довольно милой. Возможно, в ней еще осталась советская закалка, но все же внутри нее таится любовь и сострадание. И почему Ева просила не уходить?
И ответ пришел сразу же, как только я прикрыл дверь, не успев отойти от нее…
– Вот ты и попалась, маленькая дрянь, – слышится неприятное шипение. – Думаешь, это того стоило?
– Да, – доносится слабый голос Евы. Сразу же после него раздается хлопок. Быстрый и резкий. А потом тихий и такой же быстрый стон.
– Лекарства больше не получишь. А как только вернешься в интернат, будешь полы драить на всех этажах.
– Так нечестно!
– Нечего сбегать, поняла? А теперь наслаждайся недолгими деньками в больничке. Приду через неделю.
Ебаный рот!
Что за херня здесь происходит? Что за угрозы таблетками? Крики? Избиение? ДА, оно точно было, я не дурак. Все пазлы сложились воедино, те вопросы, которые возникали раньше, тут же отпали. Ответы на них получены. И они не особо меня радовали. Точнее, вообще не радовали.
То есть это не бабушка Евы, а воспитатель, если судить по рассказу врача? И она вправе вот так мучить ребенка? Разве за ее действия не полагается наказание? Это же нарушение закона! Она, как ответственный, обязана следить за ребенком. А поначалу показалась достаточно милой, хоть и строгой внешне.
Нужно что-то предпринять! В суд подать на нее за жестокое обращение с детьми, лишить возможности воспитывать детей. Что там еще делают?
Так, стоп!
А почему я, вообще, об этом задумываюсь? Какое мне дело? Я всего лишь вызвал для девчонки скорую, дождался опекуна, пора валить. Но что-то не позволяло. Я и шагу ступить не мог. Мимо медсестры проходили, косились на меня странно, а я даже этого не замечал.
Отхожу подальше, как только у двери раздаются шаги. Встаю к окну, делаю вид, что вообще тут ни при чем. Сигарету бы выкурить, но нельзя. Придется на улицу выходить, и не факт, что снова пустят в корпус.
Захожу в палату, когда женщина покинула коридор, гляжу на Еву. Лежит пластом, как раньше, на правой руке капельница поставлена, глаза смотрят в окно. Ничего не изменилось, кроме потускневшего, чуть увлажненного взгляда и покраснения на левой щеке.
– Не говори ничего, – тут же выдают ее губы. Тихо-тихо. Будто кто-то сейчас подслушивает, стоя за дверью, как я совсем недавно.
– Почему?
– Это касается только меня.
Она шутит? Только ее касается? Ее и той женщины, обещавшей лишить таблеток? Вашу ж мать, какого хрена тут происходит? Почему я все узнаю через стенку, через приоткрытую дверь, через уличные драки? От каких-то посредников, вместо того чтобы услышать ее версию.
Сперва девчонка просит остаться, мол, боится больниц, а потом начинается похуизм в стиле «сама разберусь, не вмешивайся!». Я словно стал свидетелем преступления, которое увидел краем глаза. Лишь часть картины. А за занавесом скрывалось много тайн.
