Мама ушла из Строительного треста. Она работает на Киномеханическом заводе, и будет работать там до самой пенсии.
Помню пол на проходной из старых некрашеных досок, дежурную на табуретке с семечками в подоле.
– Вы к маме? Проходите.
Огромный двор, справа какие-то старые станки прямо на земле, слева флигель, контора. Там и бухгалтерия, и плановый отдел, и производственный, и даже Главный инженер.
Мы садимся в мамином углу. Тесно, шумно, на нас никто не обращает внимания. За соседним столом делает уроки чья-то первоклассница, на неё тоже никто не обращает внимания, пока она не забирается под стол.
– Машенька, что ты делаешь под столом?
– Отдыхаю.
– Всё написала?
– Осталось точку поставить. Вот отдохну…
Меня на заводе знали все. Правда, когда подросла, я уже не бегала к маме, а звонила по автомату:
– Мам, это я. Ты сегодня во-время?
Я никого бы сейчас не узнала из её сослуживцев, даже помощницу. Но со взрослой, со мной её сослуживцы часто здоровались в городе. Иногда встречали маму, она уже была на пенсии, и жаловались:
– Света ваша зазналась! Конечно, что уж, газеты, радио, телевиденье, но можно поговорить с человеком, который тебя знал вот такую? И любит, и гордится!
Мама расстраивалась:
– Как же ты не помнишь, это же наша кассирша!
Однажды в очереди в гастрономе женщина всё посматривала на меня и улыбалась. Я не выдержала:
– Вы работали на Киномеханическом заводе с моей мамой?
– Не мучайтесь, вы не знаете меня, я вас по телевиденью видела.
Тогда – американские подарки? Как я была благодарна какой-то американской девочке, или её маме, за лёгкую блузку в клеточку, я носила её несколько лет, сначала она была велика мне, а потом как раз.
Мне ещё досталось лёгкое платьице, синее в серый горошек. Правда, на месте горошин очень скоро образовались дырочки. Не все сразу, по одной, по две, будто горошины высыпались из платья. Я думала, никто не заметит, оно мне так нравилось! Но когда высыпалось больше половины…
Вовке досталась шерстяная кремовая футболка, он почти всю школу в ней проходил. А у мамы оказалось два роскошных платья, до сих пор они у меня перед глазами, красное крепдешиновое с серыми цветами и серым рюшем и малиновое шерстяное, в десятом классе его перешили мне. Какая мама была красивая в этом красном платье с розами!
Я думала, все давно забыли историю со стихами про Гиббона, в школе каждый день что-то случается. Подумаешь, стихи! Но он помнил. Вызывал на каждом уроке, ставил пятёрки, был вежлив и сух. Его не любили почему-то, все беспорядки приходились на его урок.
Не знаю, кто первый загудел тихонько, но вскоре тихое и ровное гудение охватило весь класс. Он поднял голову от журнала:
– Гершанова, выйди из класса.
Выхожу обречённо. Конечно, я гудела со всеми, лозунг «один за всех и все за одного», да он у меня в крови с первых книжек!
Назавтра входит в класс и говорит с порога:
– Гершанова, выйди.
Я стою у стенки. Высидеть в классе сорок пять минут до переменки трудно, но стоять в коридоре в тысячу раз хуже. И так день за днём, урок за уроком!
Однажды, правда, выглянул за дверь и сказал:
– Может, расскажешь нам, что было задано на сегодня?
Отчего не рассказать! Поставил пятёрку и опять выслал из класса.
А ещё через несколько дней я и крышку парты подняла, но он вдруг спросил:
– Гершанова, ты не любишь историю?
– Почему же, люблю. Как её можно не любить?
– Может, тебе не нравится, как её преподают?
