Таня. Они оскорбили Михаила Федоровича!
Монастырский. Тем, что на конце стола-то посадили как бедного родственника и унизили перед гостями? Не в этом дело, Татьяна Тимофеевна, это только предлог.
Таня. А в чем? Она его не любит, она лжет про свою любовь.
Монастырский. Кто знает!
Таня. И Михаил Федорович не любит ее, он сам мне сказывал. Это она хочет, чтоб он покорился ее красоте, а он никогда не покорится, никогда!
Монастырский(мягко). Кто знает!
Таня. Она как рабу бросает ему свою любовь, а он никогда не был рабом и не будет! Видно, вы плохо его знаете, Егор Иваныч!
Монастырский. Это его слова про «раба»? Узнаю Мишу по его стилю… не ваш это стиль, Татьяна Тимофеевна. И скажу вам серьезно: кто мы такие, чтобы вмешиваться во все это и решать по-нашему?
Таня. Дальше. Вы его друг, а я?..
Монастырский. Кто мы такие, чтобы в столь важный и таинственный вопрос, как любовь двух молодых и прекрасных людей – правда, быть может, излишне гордых – вводить наши маленькие соображения?.. Что вы, Татьяна Тимофеевна?
Таня (бледная, улыбаясь искаженной улыбкой). Я? Ничего. Вы напрасно стесняетесь, Егор Иваныч, и зовете меня по отчеству: на Гороховой меня просто кличут Танькой…
Монастырский. Татьяна Тимофеевна!
Таня. С гулящими девушками не стесняются, Егор Иваныч. Кто вы сами такой, чтоб в этом разбираться: и почему я на улицу пошла, и куда моя красота девалась, и на чей хлеб мои позорные деньги идут… вы не Бог, чтобы судить и вмешиваться! Если вы и гулять меня с собой позовете, так и тогда я не имею права обижаться, а вы: Татьяна Тимофеевна!.. Просто Танька, Егор Иваныч.
Монастырский. Как вам не совестно! Как вам не совестно! Как вам не… совестно!
Мальчишески всхлипывает и отходит в угол, стоит, отвернувшись. Таня молча плачет. На улице еще светло, но в комнате потемнело, в углы набивается мрак. Молчание.
Таня (тихо). Христа ради… простите меня, Егор Иваныч.
Монастырский. Ничего. (Подходит.) Сестричка вы моя…
Обнимает ее, приглаживает волосы. Так некоторое время тихо сидят.
Таня (тихо). Неужели я так погибла… скажите, Егор Иваныч?
Монастырский. Не погибла, не погибла – зачем погибать? Эх, нищета проклятая, и кто тебя выдумал! Погодите, Танечка, погодите, не век же мы с Мишей будем нищенствовать… вон, говорят, у меня голос хороший, недавно один купец внимание обратил. Погодите, еще так заживем… (Угрюмо.) Если только сам до того времени не сопьюсь, не погублю души в зелене-вине. Эх… одна дорога торная открыта к кабаку![8]
Таня. Не пейте, Егор Иваныч.
Монастырский. Нищие мы, оттого я так и говорил давеча… вредны мы для Миши. Нищие мы и горькие, и нельзя ему нас любить… что ему дадим? Мы, нищие Да убогие, как трясина бездонная, по которой броду нет: или по краюшку ходи, или засосем до самой смерти, тут ему и погибель…
Молчание. За стеною продолжительный кашель Елизаветы Семеновны, здесь такой же продолжительный и тяжелый вздох Тани.
Таня (тихо). А Христос любил. «Прийдите ко мне все, труждающиеся и обремененные»[9]…
Монастырский. Христос! Так есть ли на свете муки, горше Христовых? И можно ли человека обрекать на такие страдания – подумайте, Танечка!..
Молчание.
Таня. Я очень хочу, чтобы Раиса Филипповна была хорошая… она такая красавица. А вы?
Монастырский. Я тоже хочу.
Молчание. Перед дверью шаги, кто-то в темноте нащупывает ручку.
Это Михаил! Вы же ничего не говорите, Таня.
Входит Таежников, не замечая сидящих, проходит к себе. По привычке, сперва зажигает лампочку, потом сбрасывает на постель плащ и шляпу и туда же кидает возвращенную рукопись. Таня тихонько выскальзывает в соседнюю комнату. Таежников вздрагивает и невольно прикрывает рукопись концом плаща. Он бледен, утомлен, бородка углем чернеет на исхудалом лице.
