Милый Ханс, дорогой Пётр - страница 7

– Не старикашка он! Повелитель наш! Мы на все, повелитель, на все готовы!

– Да он мустанг, мустанг! Затопчет! Ой, мустанг, не надо! А грива, смотри какая!

А я все с распростертыми руками перед ними, не дрогнув.

Это так необычно, что они вдруг обычные. Что, кажется, мы даже незнакомы, и я робею, когда обнимаю их. Никакие не тангеры лихие – женщины две с усталыми лицами, в непарадных юбках да блузках, от пота мокрых. Смущаются, что немолодые, а больше еще от прикосновений моих, будто прохожий подошел и тискает. Об этом и речь:

– Какаду, мы не можем. Мы стесняемся, имеем право.

– Почему это?

– Потому что “Я и две моих тетки!” – смех вообще и грех. И ты нас сам стесняешься.

– Ерунда какая.

– Да мы перед тобой будто голые, не ерунда. Какаду, а очень мы неуклюжие?

В общем, после веселья как похмелье горькое. Передо мной они какие есть. У меня один ответ:

– Болео! Болео супер!

Свободная нога Элизабет колеблется вдоль пола. И нога Валенсии то же самое, только на высоте.

– Выше! Супер, сказал!

– Изволь, милый!

– Не вижу!

– Убери нервы, Какаду!

– Принято. Барридос! – не унимаюсь.

И сдвигаю по очереди мокасином их каблучки, это знак. Да просто сбиваю нетерпеливо – не я, нога моя.

– Грубишь!

Сердятся, вращаясь одна за другой, как заведенные. Нет, остановились и за свое опять:

– Какаду, мы правда ведь незнакомы. Если столько лет не виделись.

– Знакомиться не обязательно, вы танцевать приехали.

– Тоже считаем. Во вред даже. Тем более прошлым знакомством по горло сыты, извини. Лучше не вспоминать.

– А то, не дай бог, забудем, зачем приехали!

Наперебой они. Только заткнуть скорей, продыху не дать:

– Хиро!

Послушно обходят меня кругами, как пони, а куда деться, и я кручусь волчком, моя теперь очередь.

Втроем в репетиционной. И до упаду. На ногах уже не стоим, на которых танцуем. А гармошки всё наяривают, подгоняют. Из компьютера бандонеоны, но здесь будто оркестр, в углу вон том или в этом, или, может, за спиной, только невидимый. А за окнами ни огонька, тьма кромешная.

– Так всю ночь и будем?

– Будем. Барридос!

Тут сбой. Жизнь вторгается.

– Валенсия, бледная ты. Отдохнешь, как?

– Да не устала я, с чего ты?

– Тогда я устала, всё.

Это между собой они. И на пол прямо повалились, сели.

– Спасибо, Элизабет.

– Твоя всегда. Какаду, минута. Засекай.

На часы всерьез смотрю:

– Пошла.

Сидят, ноги вытянув, и вены друг у дружки рассматривают.

– Да ну, у меня хуже еще было, убрала. С хирургом повезло.

– Дашь?

– Твой, считай.

– А как мы?.. Ты вообще где, в городе каком?

Обнимаются, развеселились. Валенсия, как всегда, без улыбки, как-то у нее получается. Еще украдкой меня разглядывают и шепчутся, обсуждают, какой я.

– Какаду, да ты сам колченогий!

– Иди в города играть!

– К нам, Какаду!

Одна жизнь другую отодвинула, и главная какая, не понять уже. Ведь они еще и меня к себе затянули, за брюки стали тащить, и сложился я, на полу уже с ними, всё. И пальцем, как в гипнозе, вожу по венам Элизабет вслед за Валенсией, вот так даже.

А потом еще потянули и вообще между собой положили, я и не заметил. И две женских головы вдруг с обеих сторон на груди, ладонями к себе их прижимаю. И удивляться поздно.

– Вы чего это, стеснительные?

– Мы того это. Мы тебя в плен заманили, чтоб не убежал.

– С ума, что ли, сошли?

– Сойдем, если завтра не танцуем.

– Да кто ж мешает?

– Ты. Вот ты. Не знал, что мы такие стали. Не ожидал. И теперь задний ход. Думаешь, как ноги скорей унести. Что, не так?