Побродил-побродил, и помирать уж собрался. Он, хоть и малый был, все понимал. Простую молитву, что мать научила, прочел. Только с прибавкой такой: «Господи, никому я не нужен, кроме тебя. Спаси меня и помилуй, и определи, как мне быть, потому что я сам по малому возрасту и неразумию того понять не могу. Слава Тебе, Господи!» Произнес и лег на плоский камень, что ему кроватью служил – помирать.
А как проснулся, увидел сияние. Чудный зверь ласковый над ним склонился и произнес: «Не печалься, сын человека. Оба мы с тобой пещерные жители. Оба в глубины уйдем, своим светом светить, до тех самых пор, пока людям опять не потребуемся». И увел светлого мальчика за собой.
А через множество лет, его мать, в плену как старушка усохшая, воротилась – сына разыскивать. Поспрашивала людей – из готов, что еще там остались, и простых сарацинов, работников. Никто ребенка ее тогда, давно не находил. Никому до него не было дела. А только стал по ночам появляться у ворот местной церкви странный юноша, белый, как молоко, и светящийся, будто месяц небесный неяркий. Слов не говорит, постоит, постоит, на человека ночного помолится, подождет и уйдет…
Как-то раз пришел человек к моей пещере и долго с ноги на ногу переминался, не говорил.
А потом незнакомым голосом старика заявил:
«Хочу тебя музыкой поразвлечь».
И раздались звуки, ужасные, да еще и не в один инструмент, а как будто во много. Уж на что их всех-то можно счесть на три в наших краях: рожок, горшок да лук со струной – а здесь звучало так плохо, словно их сделалось по меньшей мере двадцать разных.
Пять дней он приходил на рассвете и играл. На шестой я обратился к нему.
«Добрый человек, – сказал я. – Знаешь ли ты, зачем я здесь поселился? Я сам иногда играю на свирели, но признаю, что тем самым впадаю в малый грех, о чем полагается сожалеть. Если хочешь, давай поговорим… Кажется, так будет лучше тебе и мне. Ты так не думаешь?»
«Чего не знаю, того не знаю, – равнодушно сказал мне старец, когда отдышался после всех тяжких усилий, предпринятых с целью оглоушить меня. – А только все меня гонят, а ты не можешь. Поэтому слушай».
Так мой мучитель завел привычку приходить каждый день и хотя не подолгу, но зато прегнусно терзал мои уши своими сельскими благозвучиями. Причем выбирал он то время, когда остальные сельчане не наведывались, да и не могли, потому что работали – мой старик, видно, бездельничал.
Однажды ему в отместку я сам рукой заколотил по горшку, думая перестучать; так он обрадовался, весело заголосил, я и разбил горшок. Через неделю мне брат Андрей принес новый из монастыря, и я за него молитвы вознес.
Старик еще долго продолжал приходить и лишь недавно куда-то делся.
«Ну, монашки, кончились сливки и сытная кашка, пора загривкам худеть, а вам за нас порадеть! Работать пошли!» – сказал нам с братом отец.
«С какой это, батюшка, стати? – учтиво спрашиваем мы. – И так в трудниках состоим при нашем монастыре, что вам известно, и за день, знайте, так бывало намучаемся, что и на вечерню нас не пускают… То сыр варить, то яблоки давить, то жир вытапливать, уж увольте…»
«Слушай ухом, а не брюхом! – злится отец. – Сушь в шею дышит. Скоро вся вода книзу сойдет. Будем рыть всей деревней колодец, как ваш монастырский. И с воротом, и с ослом – чтобы воду пускать в огород. Так что давайте, ртов не разевайте, рук не воздевайте, рясу в скатку и за лопатку!»
