Периодически Аля даже саботировала их занятия, подводя урок к завершению на десять-пятнадцать минут раньше – слушать Игнатьевича, говорящего по-русски, было гораздо бо́льшим удовольствием.
Он не столько говорил о живописи, сколько о жизни за ней. Он знал все и обо всех – адреса лотрековских проституток, имя невестки Ван-Гога, любимое блюдо Саввы Мамонтова в ресторане «Мавритания», – живопись во всех ее проявлениях становилась продолжением совершенно осязаемого, даже уютного ежедневного существования людей, ее создававших. В рассказах галериста они почти звучали его родственниками – чудаковатыми любимыми дядюшками, о которых всегда есть несколько забавных историй.
Родственные отношения с великими Игнатьевич продлевал за рамки работы. Аля, пару раз занимавшаяся с ним в его небольшой холостяцкой квартире на Китай-городе, была совершенно поражена размахом его коллекции антикварных вещиц, каждая из которых хоть каким-нибудь боком да касалась истории живописи. Даже у такого весьма обеспеченного человека не хватило бы средств скупать личные предметы пользования прерафаэлитов или передвижников, поэтому галерист дотягивался до великих через одно рукопожатие. В его квартире обрели дом зингеровская ножная швейная машинка, принадлежавшая когда-то музе Дейнеки Серафиме Лычёвой, потемневший от времени ножик для писем начальника почтового департамента Фёдора Прянишникова – покровителя Репина, и даже металлическая заколка для волос, которую, как утверждал галерист, можно было увидеть на портрете Натальи Петрункевич кисти художника Ге. Правда, погуглив дома ради интереса последнюю картину, Але так и не удалось разглядеть никакого металла в темных косах замершей у раскрытого в майский лес окошка Натальи Ивановны.
Сегодняшнее занятие, к Алиному сожалению, проходило без отклонения от заданного грамматического курса – о тдохнувший и загорелый Игнатьевич был как никогда уверен в собственных лингвистических талантах и совершал бесконечно поправляемые Алей ошибки с особым энтузиазмом.
Она не любила свою работу – не ненавидела, но и не получала удовольствия. Аля оказалась в инязе из-за неплохих способностей к изучению языков, настояния матери и отчима, решивших, что знающий английский язык всегда себя прокормит, но больше из-за совершенного отсутствия малейшей страсти или интереса к какой бы то ни было профессии.
Ее друзья, которых с недавнего времени было принято описывать смешным гибридным словом «креаклы» (кентавры? гераклы? – античность кокетливо выглядывала из-под сурового классового сокращения), уже успели влюбиться в свои профессии, не преуспеть и разочароваться, преуспеть и влюбиться еще больше, поменять три раза институт, направление, географию – в общем, переживали свои сложные романы с призванием, в то время как Аля спокойно катилась по готовым рельсам – магистратура, фриланс, письменные переводы, ученики. Денег всегда хватало, но…
«Но» периодически возникало в Алиной голове после особо изматывающих занятий, после дежурных ссор с матерью, смен квартир, неудавшихся уходов от Гоши – в общем, в моменты, когда, лежа под одеялом носом в подушку, ставишь под сомнение каждый сделанный или не сделанный до сих пор выбор. Обычно Аля так и засыпала, вяло гоняя по кругу обвинения себя и других во всем этом несчастье, а просыпалась на следующее утро уже починившейся – за ночь мозг загонял сомнения куда-то в самую глубь, оставляя утренней Але только мутное, но быстро смываемое горячим душем чувство вины.
