Оторвав глаза от требника, он как раз посмотрел в окошко, когда Никифор Лыков с Сергеем приближались к церкви. Засуетившись и оправляя рясу, Севостьян потрусил к двери, распахнул ее и вывалился на белый свет, левой рукой крест поглаживая нагрудный, а правую, в знак приветствия, вверх подняв.
– Ага, Никифор! – осклабясь, произнес батюшка, косясь на Сергея. – Небось, московского свово гостя привел?
– Именно так, батюшка, – ответил Никифор, целуя крест и руку священнику.
Шумилов, будучи человеком верующим, безо всякого стеснения, а, напротив, ощущая в себе прилив каких-то особенных эмоций, повторил вслед за Никифором целование креста и руки. От сухих, подрагивавших пальцев отца Онуфрия сильно бил запах чеснока.
– А ты откуда знаешь про гостя-то? – спросил Никифор, дивясь осведомленности батюшки.
– А Господь мне весточку принес! – ответил тот, вздымая сизое лицо к небу, от чего его мутные голубые глаза как-то враз посветлели. – Да Авдотья моя спозаранок была у кумы, та ей и рассказала.
– Это моя Мария, чтоб ей пусто было, разнесла! – в сердцах сплюнул Никифор.
– Не гневи Бога, плевалка! – приструнил отец Онуфрий. – И бабу понапрасну не клейми!
Никифор враз притих, сгорбился.
– А ты, стало быть, из самой Москвы идешь? – величественно сложив ладони на кругленьком животе, спросил батюшка.
– Да, – ответил Сергей. – Вот, хочу ремеслом в Санкт-Петербурге заняться. Живописью.
– Иконы писать хочешь? – спросил отец Онуфрий.
– Для иконописи техника нужна особая. А я не знаком с ней.
– Мне сии тонкости неведомы, – сказал батюшка. – Это ты к Фомке обратись, к дьячку мому. Тот тебе все выложит и разъяснит. Враз уразумеешь. Он у меня начитанный, собака! Тебя-то как звать?
– Сергей.
– Ну, вот, стало быть, заходи. Фомка тут, при церкви, в кельюшке живет. Сейчас же и познакомитесь.
Еще через четверть часа Сергей Шумилов уже перебирал разные иконы, внимательно рассматривая их то на свету, то в тени. Тут были сурово-наставительные лица пророков, мягкие и светлые – чудотворцев и богоматери, глубокое и пронзительное – лицо самого Христа.
– Господи! – вырвалось у него. – Через двести пятьдесят лет этим произведениям цены не будет!
– А им и сейчас цены нет! – пафосно заявил Фомка Белый, маленький, верткий дьячок с ловкими руками и бегающим взглядом.
Сергей даже не смог для себя определить его возраст: то он на двадцать пять выглядел, а то на все сорок. Голос у Фомки был, правда, моложавый, со звоном. И манеры были не стариковские. Вот только заметил Сергей: говорит, говорит о чем-то суетливо, и вдруг остановится, как завороженный, смотрит в одну точку, будто видит там что, а потом отпускает его, снова – говорит, говорит.
– Меня интересует, какие грунты для живописи используются у вас, – сказал Сергей.
– То не секрет, – ответил Фомка. – На яичных белках, барин, токмо так, не иначе. От петухов вся живопись на Руси пошла.
– Это как?
– А вот: петухи, стало быть, кур топчуть? Известное дело. Те, опять же, яйца несуть. Да. А грунт из чего добывають, а краски чем скрепляють? Из яиц тех самых. Вот и петухи при чем!
– Да, – согласился Сергей, – логика железная.
– А ты, барин, сам-то что рисуешь? – спросил дьячок.
– Портреты и пейзажи.
– А показать сможешь?
– К сожалению, все мои работы в Москве остались.
– Жалко, – заключил Фомка. – Я в Петербурге раза три бывал, за красками ездил. Кое-что и своим глазом видел. Знаю, в цене там наш брат, художник. Особливо, когда лица хорошо получаются. От графьев да князей отбоя нет. Оно и понятно, полюбляють оне свои портреты, стало быть, имать. Может, даст Бог, и ты пробиться сможешь.
