– Про аукцион говорили?
– Да.
– Это хорошо.
– Да, нас вместе теперь?
Гаор пожал плечами. Он тоже уже думал, что их – трёх шоферов – могут выставить на один аукцион, а вот попадут ли они к одному хозяину… Он так и сказал Пацану, и тот тоскливо вздохнул.
– Я с тобой хотел…
– Х-ха! – фыркнул Гаор. – Да такого, чтоб по желанию было, такого и в армии нет. Забудь, Пацан, хотеть или не хотеть – это ты раньше мог, а теперь к кому попадёшь, там и будешь. Не трусь, ты грамотный, шофёр, зазря тебя уродовать не будут.
А в целом, жизнь шла спокойно. Блатяг к ним не подсаживали, шума и драк не было. На прогулку, правда, тоже не водили, но это, как объяснили Гаору, и к лучшему: холодно сейчас, а прогулочный двор сверху только сеткой прикрыт. А ну как поморозишься, тады чо? На утилизацию сразу, здесь тебе не то что трёх дней, ночи на лёжку не дадут.
Зима
5 декада
1 день
И наступил день, когда сразу после утреннего пайка надзиратель пришёл со списком и стал вызывать. Вызвал десятерых и Гаора с Лутошкой в том числе. Пацан проводил их тоскливыми, полными слёз глазами.
Накануне, будто предчувствуя, Гаор, как и ему самому когда-то Седой, уже ночью шёпотом передал заповеди: не подличай, не предавай, помоги слабому, и главную – выживи, но не за счёт других. За прошедшую декаду Пацан оброс короткой тёмной, но очень густой щетиной, на голове волосы уже не топорщились ёжиком, а ложились на лоб, отойдя от первого страха, сам сообразил, что надо подстраиваться под новый говор, оказался памятливым и с ходу перенимал словечки и ухватки. «Так что не пропадёт Пацан», – успел подумать Гаор, выходя из камеры.
И снова марш по лестницам и коридорам. Отделили троих и добавили пятерых, ещё добавили, снова отделили…
Комната, где они сбросили в ящики одежду, расставшись с последним из прошлой жизни… остановка перед душевой… ни его, ни Лутошку стричь не стали…
И опять мучительное ожидание под душевыми рожками. Что пустят: воду или газ? Лутошка мелко дрожал, уткнувшись лбом в его плечо. Да и сам он с трудом удерживал рвущийся наружу страх.
Но пустили воду. И они, гогоча и горланя, мылись, отскрёбывая себя и других от налипшей за эти дни грязи.
– Живем, браты!
– Как есть живем!
– Ох, и хорошо-о!
– Баньку бы!
– Да ещё бабу, чтоб попарила!
Смех, необидные звучные шлепки мокрой мочалкой по голому телу… приступ безудержного истерического – всплыло вдруг определение – веселья. Гаор помнил это состояние ещё по фронту, как они, выжившие в атаке или под обстрелом, чудесили после, вытворяя такое, что в обычное время в голову бы не пришло.
Заверещал под потолком звонок, и сразу выключили душ. Отфыркиваясь, мотая головами, чтобы стряхнуть с волос воду, они выстроились у выхода. Гаор посмотрел на Лутошку и подмигнул ему.
– Ничего, малец, будем жить.
– Ага, – кивнул Лутошка, с надеждой глядя на него.
Сбросили в коробки мочалки и обмылки, вытерлись, сбросили полотенца, достали и повязали по бёдрам белые маленькие полотенца.
– Так и будем стоять? – шёпотом спросил Лутошка.
– Узел не затягивай, – ответил ему Гаор. – Вот так, чтоб по-быстрому заголяться. Концы подтяни, а волосы раздвинь, чтоб клеймо видно было.
Надзиратель, поигрывая дубинкой у двери, перешёптываться не мешал и, казалось, думал о чём-то своём. «А может, и впрямь так, – подумал Гаор, – он на работе, мы для него не люди, а так… вроде мебели или груза. Я коробки возил, меня ж не волновало, что они там обо мне и своей судьбе думают, и думают ли вообще. Так и мы ему. А он нам? А также».
