В камере тишина, и слышны только чмокающие звуки ударов и тяжёлые на полустоне выдохи Гаора.
– А сколько ж тебе положено? – спросил надзиратель, и сам ответил: – Двадцать пять горячих. Считай, фронтовик.
– Раз, – тяжело выдохнул Гаор.
– Неправильно, это за ошибку и начинай снова.
– Один.
– Опять неправильно, два за ошибку. Так, снова считай.
– Первый.
– Быстро сообразил, это не в счёт. А теперь считай.
– Первый… второй… третий…
Уже вся спальня молча стоит на коленях у своих коек и смотрит.
По спине, по рёбрам, по груди, по ягодицам, по животу… из носа течёт прямо на пол кровь…
Девятый удар Гаор назвать не смог: пришлось между ног, и он просто вскрикнул.
– Сбился, – удовлетворённо сказал надзиратель. – Ты о бомбёжках, фронтовик, теперь мечтать будешь. Считай заново.
Губы выговаривали числа сами по себе, думать Гаор уже не мог.
– Двадцать пятый…
– Ты смотри, – удивился надзиратель, – досчитал всё-таки. Смирно!
И опять его тело помимо него выполнило команду.
– Кругом!
Гаор повернулся.
Надзиратель удовлетворённо оглядел его.
– Ну вот, фронтовик, теперь крепко спать будешь. Никакой бомбёжкой не разбудят. Можно ещё кое-что с тобой сделать, да ладно, добрый я сегодня. Благодари за науку, фронтовик.
– Спасибо за науку, господин надзиратель, – как со стороны услышал Гаор свой голос.
– А теперь за лечение.
– Спасибо за лечение, господин надзиратель.
– А теперь лезь на место, и если я тебя услышу, то, что было, игрушками будет. Понял?
– Да, господин надзиратель.
– Пошёл! И все пошли! Всем спать, и Огонь молить, чтоб я не рассердился.
Все молча шарахнулись по койкам.
Надзиратель не спеша прошёл к выходу, вышел и с лязгом задвинул дверь. Так же не спеша прошёлся по коридору вдоль спален и, наконец, далеко, еле слышно, стукнула, закрываясь, дверь надзирательской. И погас свет.
Как ему удалось подтянуться и лечь на койку, Гаор не понял тогда и не понимал потом. Тело онемело, он не чувствовал его, только мучительно болела голова, хотя по ней-то совсем мало пришлось. Он лёг и провалился в черноту.
В наступившей тишине всхлипнула девчонка.
– Цыц, – шёпотом сказал Старший, – услышит, вернётся.
– Дяденька, – тоненько заплакала она, – я боюсь, дяденька.
– Боишься, так и сидела бы у себя, – откликнулся женский голос.
С койки Старшего соскользнула женщина в мужской, еле прикрывающей ей бёдра рубашке.
– Айда, девка, – позвала она, – коли к мужикам лазишь, так бояться уж поздно.
– Валите, пока дверь закрыта, – сказал Старший.
Женщина что-то хотела ему сказать, он отмахнулся от неё. Из глубины спальни выбежала девчонка, тоже в мужской, но ей почти до колен, рубашке. На секунду две тени помедлили у решётки, прислушиваясь, ловко протиснулись между прутьями и исчезли.
Спальня прислушивалась, затаив дыхание. Но было тихо, видно, сволочь отвела душу и спать завалилась.
– Полоша, – позвал Старший, – посмотри, как он. Живой?
– Дышит, – после недолгой паузы ответил Полоша.
– Всё, мужики, всё завтра, – сказал Старший.
Кто-то в ответ вздохнул, кто-то шёпотом выругался. И вдруг звонким шёпотом заговорил Тукман.
– Зуда, а чего ты наврал, а?
– Цыц, – испуганно откликнулся Зуда, – заткнись, дурак.
– Сам дурак, – обиделся Тукман. – Говорил, у него гладко, ничего нет, а всё наврал. Я, пока его били, рассмотрел, всё у него как у всех, только волосьёв нету. А ты наврал всё, что у него как у лягушки везде гладко.
– Во дурак, – с мрачным удивлением сказал Мастак. – Так ты за этим к нему и полез?
