[8]. Ежегодно еврейские общины должны были рекрутировать по десять здоровых 12-летних подростков с каждой тысячи своих сограждан. Эта норма была выше, чем у христиан, из числа которых в армию брали по семь рекрутов с тысячи человек раз в два года и только по достижении 18-летнего возраста. Военная служба для евреев уподоблялась некой «воспитательной мере» для подавления «фанатизма не поддающейся влиянию народности»
[9]. Предполагалось, что в казарме еврейский солдат, оторванный от родной среды и принуждаемый командирами, волей-неволей откажется от прежнего образа жизни и в конце концов перейдет в христианство. С 28-летним Шией Фишманом подобного не произошло. Он не брал в рот ничего из солдатской пищи, кроме хлеба, воды и соли, «совершенно игнорируя любое наказание, не пропускал ни одной молитвы, несмотря ни на какие переходы». Со слов отца Добычина рассказывала, что его постоянно сажали в карцер за разные провинности, в том числе из-за того, что он отказывался что-либо делать в субботу, повторяя раз за разом: «Шабес». Ситуация усугублялась тем, что Фишман не знал ни одного слова по-русски, когда попал в армию, и до конца дней своих плохо изъяснялся на неродном ему языке. Его отправили служить в город Орел, куда на втором году отбывания воинской повинности к нему приехала супруга, только что потерявшая первого ребенка и пережившая пожар, в котором погибло все их скромное имущество. Фрейде Гейла всю жизнь считала свой брак мезальянсом. Когда ее выдавали замуж, она уже осталась сиротой и некому было позаботиться о ее интересах. Тем не менее, будучи верной женой и последовав за супругом, она смогла снять угол и подрабатывала мелкой торговлей, чтобы содержать их обоих. У супругов завязались контакты с местной еврейской диаспорой, которая подкармливала их кошерной едой и периодически давала Шие Фишману возможность заработка. Постепенно их положение улучшилось, и по окончании службы семья смогла открыть собственное дело. Сначала это был пошив мешков для зерна, а через какое-то время – небольшая суконная фабрика. По воспоминаниям Надежды Евсеевны, отец отличался добротой и щедростью к чужим людям, а также был человеком доверчивым, что подводило его в бизнесе. Обманывал его компаньон, некий Пимус, который запомнился маленькой Гинде как человек, приносивший беды в их семью и слезы матери.
Марк Шагал. Возле лавки. 1914–1915 (?)
ГМИИ им. А. С. Пушкина
Младшая из трех дочерей, Гинда-Нека росла болезненным ребенком, буквально боготворившим своего отца. Она восхищалась его внешним видом и характером, которые описала десятилетия спустя:
«Среднего роста, сутулый, я помню его уже с проседью, черные гладко лежащие волосы с пейсами, которые спускались прямо на каштановую вьющуюся бороду, причем я всегда у него спрашивала, почему волосы на голове прямые и мягкие, а в бороде вьющиеся и жесткие. <…> Прямой греческий нос, широко открытые зелено-карие глаз. Очень красивые брови и ресницы. Но что хорошо было в этом лице, это глаза и рот. Выражение скорбной, глубокой доброты, жалости в обычно спокойном состоянии. Безудержного разудалого огня веселья в большие еврейские праздники от одной-двух рюмок вина, сверкающие искры молний в гневе, но никогда я не видела жестокости в глазах его. Его любовь к животным была легендарна. Лучшие коровы были у нас. Кормление коров – священнодействие. Пища заготовлялась под его наблюдением или им самим. Как только корова проявляла апатию, левой рукой отец обнимал ее за шею, открывал ей рот и правой вкладывалась пища. <…> Я помню такой случай: заболела одновременно я и корова, около меня мать, отец около коровы и на мой болезно-обиженный вопрос, кто ему дороже, он с такой кротостью и любовью объяснял мне, что ведь корова пожаловаться не может, сказать не может, что от природы она создана так, что боль она чувствует и т. д., этого объяснения было достаточно, при чем говорил он очень мало, больше глазами поразительной выразительности».
