Отъезжаем. Смотрю, как удаляется в зеркале заднего вида Площадь.
Первые несколько кварталов изучены нами досконально. Здесь знакомо все: каждое брошенное такси, каждый мусорный бак и каждая разграбленная витрина. Тем не менее приходится ехать медленно, лавируя, будто горнолыжник, между автомобильными кладбищами и обломками. Хотел бы я, конечно, промчаться тут с ветерком – как Мастер Чиф, герой «Хало». Но в этой игре за крутизну очков не начисляют. А вот убить могут.
Строительные леса, напоминающие экзоскелет; изорванные в клочья фиолетовые баннеры университета. Меню китайского ресторана, использованные салфетки, дорожные конусы; прикованные к стойкам искореженные велосипеды; катающиеся по асфальту помойные ведра. Разбитые пожарные гидранты, в них нет ни капли воды.
Ну и пейзаж…
Какой же я лопух!
Наивный и доверчивый. Принимал мыльный пузырь за крепкие стены. Просыпался по звонку будильника – электричество для него обеспечивал уголь, сжигаемый на Лонг-Айленде. Полоскал рот водой с Катскильских гор. Ел на завтрак яйца из Вермонта и хлеб из Калифорнии. Сливочное масло из Исландии. Кофе из Колумбии. Манго с Филиппин. Спутник на геостационарной орбите улавливал мой голос и передавал его дальше. Автобус, питаемый тысячелетними растениями и микроорганизмами, доставлял меня в нужное место. На жидкокристаллических экранах люди, перевоплотившиеся в вымышленных персонажей, лезли вон из кожи, чтобы меня развлечь.
Я не сомневался – так будет вечно.
Лопух.
В этих кварталах мертвецов нет. Мы сожгли их еще в самом начале, очистили территорию от заразы и живности.
Умирали люди в основном под крышей.
Сначала они хлынули в больницы. Потом поняли – помочь им никто не в силах, и стали стыдливо прятаться. Мы так долго относились к смерти как к чему-то непристойному, что не могли без страха встречаться с ней под открытым небом. Заползали в свои норы, включали Си-эн-эн или «Фокс-ньюс» и умирали перед телевизором.
Я почти невесомо давлю на педаль газа и разглядываю улицу. Нет ли чего-нибудь нового? Вон пустой полицейский фургон, а там – брошенный «Тесла» с распахнутой дверцей. «Мерсы» и «бимеры», «Тойоты», «Лексусы», «Хонды», «Форды», «Крайслеры» и «Кадиллаки». Все бензобаки пусты. Капоты открыты и помечены яркими символами. Зачеркнутое «А» означает «аккумулятор снят», зачеркнутое «Б» – «бензин слит».
Облупившийся прогнивший ларек «Халяль-кебаб». В горшках на окнах буйно разрослись цветы, будто киоск украсили к празднику.
Повсюду собачье дерьмо и полчища мух.
На перекрестке Вашингтон-Плейс и Мерсер-стрит кто-то вывел на асфальте аэрозольным баллончиком: «Откровение 2:4». И ниже – «Но имею против тебя то…». Здесь надпись обрывается. У писателя закончились то ли краска, то ли время, то ли желание.
– «Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою»[1], – заканчивает цитату Питер.
Интересно. Кто «имеет против»? Бог? Что за первая любовь?
В конце улицы резко торможу и высовываюсь из окна. Обозреваю Бродвей.
– Водишь хуже моей бабушки! – возмущается Донна.
Я не обращаю на нее внимания. Наше утлое суденышко приближается к опасным порогам.
Бывшие швейные фабрики и жилые дома Бродвея пусты. В разбитых окнах – никакого движения. Отсюда и до самой территории Барабанщиков встречаются только животные да редкие чужаки, которые иногда ненадолго объединяются в маленькие группки. Такие вряд ли полезут с нами в драку.
