Мирохранение России. Книга Третья. Нация будущего: Россия, в которой нуждается мир - страница 18

Но почему именно «неопрятная деревенская люлька»? Почему Ключевский не использовал по отношению к России, например, образ «прибранной уютной колыбели»? Думается, потому, что речь идет об особой российской нации, сердцевиной которой выступает «крестьянский» по своей ментальности русский народ с его, по словам Шпенглера, «постоянной тоской по земному простору» (по духовному) и «горькой ненавистью к каменному дряхлому миру» (к материальному). Потому что в этой люльке должно вырасти не изнеженное и болезненное нечто, а здоровое, закаленное и жизнеспособное будущее человечества – российская нация с её вселенской русской душой, способной жертвенно вместить в себя всё человечество, подобно тому, как Творец/Дух/Абсолютный разум вместил весь тварный мир.

Изобилие и комфорт – серьезные искушения для этой национальной души, призванной не только наслаждаться, но и страдать, сгорая за других, ибо только так она способна обрести должную чистоту и огранку для исполнения объективно заданной ей мирохранительной миссии. Ведь душа, по слову поэта, «ежели обожжена, справедливей, милосерднее и праведней она»[68]. В опасности изобилия и комфорта для русской души – объяснение интуитивно ощущаемого многими безотчетного страха перед верной оценкой реальности, вынуждающей осознать «парадокс великой России»: богатейшая в мире по природному, творческому и культурному потенциалу страна во все эпохи живет относительно бедно. Ей исторически никогда не было дано пребывать в сытом благополучии. Для неё органически чуждо такое понятия, как «кризис перепроизводства», ибо в стране практически всегда чего-то не хватало. Климат вынуждал людей выживать, а значит, трудиться, изобретать и приспосабливаться. Земледелие всегда было рискованным, и земля никогда не баловала несколькими урожаями в сезон.

Для нас, жителей России, ситуация всякий раз складывалась так, что на каждом этапе нашей истории в своём приближении к «материальным благам» мы словно натыкались на воздвигаемую кем-то невидимую стену. Досадуя по этому поводу, мы вновь и вновь упорно искали представлявшийся нам спасительным выход из столь досадного «лабиринта судьбы». От Российской империи к буржуазной республике, от неё – к национализации и военному коммунизму, нэпу и индустриализации с коллективизацией, наконец, к развитому социализму, а затем к либеральным реформам с приватизацией и… И каждый раз в итоге – очередное крушение надежд на достижение материального комфорта и очередная «мобилизация общества на трудовые свершения с целью повышения благосостояния трудящихся».

При этом мы как-то упускали из виду очень важное объективное обстоятельство, точно подмеченное ещё Ильиным: «Из века в век наша забота была не о том, как лучше устроиться или как легче прожить; но лишь о том, чтобы вообще как-нибудь прожить, продержаться, выйти из очередной беды, одолеть очередную опасность: не как справедливость и счастье добыть, а как врага или несчастье избыть; и ещё: как бы в погоне за "облегчением" и "счастьем" не развязать всеобщую губительную смуту»[69]. А зря упускали, ибо сегодня вряд ли найдется кто-то, способный доказательно оспорить сказанное им: «История России есть история муки и борьбы: от печенегов и хазар – до великой войны двадцатого века. Отовсюду доступные, ниоткуда не защищенные – мы веками оставались приманкой для оседлого запада и вожделенной добычей для кочевого востока и юга. Нам как будто на роду было написано – всю жизнь ждать к себе лихих гостей, всю жизнь видеть разгром, горе и разочарование; созидать и лишаться; строить и разоряться; творить в неуверенности; жить в вечной опасности; расти в страданиях и зреть в беде. Века тревоги, века бранного напряжения, века неудачи, ухода, собирания сил, и нового, непрекращающегося ратного напряжения – вот наша история»