– А! Хороший вопрос. У греков был хаос, а не настоящая демократия, как у нас, в Риме. Это очень важно – не путать одно с другим и не называть этим словом просто безвластие и отсутствие порядка.
Цезарь решил не перебивать и выслушать Суллу. Да, он добирался сюда не зря. Он до дрожи, до мурашек на коже сознавал, что сейчас – самый важный разговор в его жизни.
– Ты или поймешь меня, плохо подпоясанный юнец, или никогда не сумеешь стать хорошим диктатором, Гай Юлий, – снова засмеялся Сулла.
– И в чем, по-твоему, отличие плохого от хорошего? И есть ли оно? – спросил Цезарь неожиданно серьезно.
– А, ну слушай. И учись… – Сулла подался к Цезарю и понизил голос, как заговорщик: – Это очень просто. Хороший диктатор – это тот, кто делает свое дело не для истории или любви своего народа. Плевать! – Сулла сделал толстыми губами брезгливую гримасу. – Это тот, кто, наведя порядок и расправившись со всеми своими врагами так бесповоротно, чтобы и помыслов ни у кого не было к сопротивлению, может отдать власть, плюнуть на нее, бросить и просто сидеть в своем поместье, есть устриц, бросать в море яблоки, пить вино. И если все это сделано именно так, если все сделано правильно, то и без него улицы не потекут кровью. Порядок продолжится…
Цезарь выплеснул из давно налитой чаши мошку и тоже сделал большой глоток. Вино было слишком крепким и неразбавленным. И Гай Юлий нервно, пожалуй, слишком резко сказал:
– Сенат – это бехребетное и бесформенное сборище честолюбцев, которые только и способны, что на интриги и словесное рукоблудие. Только и умеют, что болтать по несколько клепсидр [62] в день и вносить сложность и смуту в простые вещи. Если бы такое творилось в армии, мы не выиграли бы ни одного сражения! Должен быть ведущий и ведомые. Сенат не может иметь самостоятельной власти. Она должна принадлежать одному. Почему самое простое так непонятно?
– А я думал, ты умнее, мальчик Юлий, – протянул Сулла разочарованно и шумно высосал устрицу. – Да, все это так, но – на первый взгляд. Как раз Сенат удивительным образом и делает Рим Великим Римом. Его мятежная, вероломная, грязная толпа – и та, что на улицах в тряпье, и та, что в Сенате в тогах, – имеет одно свойство: она не способна на абсолютную покорность. Я и сам не сразу это понял. А почему? Потому что эта толпа привыкла выбирать, она – требует выбора. Ты слышишь меня, Гай Юлий? Это и сделало нас теми, что мы есть, и это отличает римлянина, повелителя мира, от бессловесного стада парфян или египтян.
Он замолчал.
– Выбор! – отозвался Цезарь. – А если этот выбор – между плохим и еще худшим?
– Это уже не играет роли. Дело – в самом принципе. Выбор отличает свободного от раба. Это не громкие слова, это – здравый смысл. Мы – повелители мира. И не потому, что мы – какой-то избранный богами народ. Просто у нас есть две вещи, которые необходимы народу – повелителю мира, две вещи: гордость за свою страну и собственное достоинство. Без этого люди – рабы. И повелевать миром у них не получится никогда, даже если они и неплохие вояки, и им даже удастся ненадолго завоевать какие-то территории. Рабы способны только на бунт.
– И у тех, кого ты объявил вне закона, за кем гналась толпа убийц по твоим проскрипциям, кто скрывался от тебя по провинциям, за границей, кого ты все равно настигал и разрывал на части, не щадя даже их семьи, у них тоже был
