Однажды ночью Арсиноя вдруг исчезла, и наутро в покои Цезаря пришла важная делегация – в облаке курений, от которых у всех присутствовавших римлян запершило в горле. Посланники объявили, что царственные брат и сестра – Птолемей и Арсиноя – приказывают Цезарю возвращаться с легионами в Рим, так как их дальнейшее присутствие в Александрии «нежелательно и неугодно». Это было объявление войны.
Цезарь понимал, что попал в западню, и, как в любой хорошей западне, обратного пути здесь нет. Римляне оказались окружены. Под их контролем была только ничтожная часть дворца и кусок Александрии, примыкающий к дворцовой стене. Из опасения шпионов все донесения и карты в штабе запирались в сундук, ключ хранился лично у Цезаря. Он запретил вход в свои покои всем, кроме своих легатов, преторов, ординарцев и личной стражи. Он остался без рабов, за исключением пробовальщиков пищи. Готовили во дворце его легионные повара, но каждое блюдо, что он ел, все равно пробовали уже три египтянина вместо одного, – еду могли отравить в любой момент. В такой переделке ему не доводилось бывать ни в Галлии, ни в Киликии, ни в Испании, ни в Риме – нигде! Здесь враг жил под одной крышей с ним.
Если не подойдут подкрепления, от которых не было вестей, – это конец.
Между тем в Александрии начались мятежи против римлян. Об этом явно позаботился Потин. А лазутчики сообщили, что двадцатитысячная армия Ахиллы уже на подступах к городу. Вестей о римских подкреплениях все не было.
…Он вернулся из города поздно ночью. День выдался тревожный. Легионы и флотилия приведены в полную боевую готовность. На острове Фарос размещен гарнизон, собраны катапульты, на крышах вокруг дворца засели азиатские лучники. Цезарь превратил свою часть дворца в крепость. Но его семь тысяч против двадцати – тридцати… Нужно было выиграть время и дождаться помощи из Сирии и Малой Азии. Если она когда-нибудь придет…
Летучие мыши бросались с вечерних красных крыш, как самоубийцы. Дворец звенел голосами его легионеров, ночами был ярко освещен факелами. Здесь уже стало знакомо пахнуть солдатской стряпней, потом, конским навозом. В захваченном тронном зале Цезаря уже ждала горячая ванна, которую приготовили ему ординарцы, – простая, без этих треклятых египетских ароматов. Он так устал и промок под февральским проливным дождем, что ему было совершенно все равно. Сильно болела шея у основания черепа. Это встревожило его, потому что иногда бывало предвестием припадка.
Постучавшись, вошел легионер личной охраны, приветствовал:
– Salve, Ваша честь. Там женщину. Вам. Принесли. В мешке.
– Красивую женщину?
– Не могу судить, Ваша честь! – продолжал выстреливать слова легионер. – Какой-то грек принес! Зовут Ап… Аполлодор, вроде.
– Обоих сюда, немедленно!
Мешок[85] был самым обычным, в таких обычно приносили из прачечных белье. Клеопатра лежала в нем, как в погребальных пеленах иудеев. Цезарь видел такие однажды в Риме.
Счастливый, голый и мокрый, он, словно выброшенный из ванны какой-то силой, выскочил, в потоках воды, подхватив поданное кем-то сухое теплое полотно, и бросился к ней, чтобы скорее извлечь ее из этих пелен.
Она стояла перед ним в какой-то простой синей одежде, с одухотворенной решительностью готового ко всему человека, и выглядела красивее и взрослее, чем тогда на террасе, хотя и мертвенно-бледной.
Его поразило, насколько иной она сейчас была.
