– А у кого-то и дома нет.
Мрачная романтика мигом трансформировалась в болотную гнильцу. Дамир приподнялся на локте, всматриваясь в тусклый силуэт сидящей в кресле Насти. Было в отпечатавшемся на сетчатке кадре что-то от знаменитого портрета Ахматовой, только в негативе. Белая Настина кожа в неверном свете из окна отчаянно напомнила Дамиру снег в горах, но ассоциативный ряд упорно не хотел сворачивать в родной аул. Перед ним была уже не Анастасия Ветер, историк и лингвист. Был призрак прошлого, сотканный из сизых болотных испарений чего-то, что не отболело по сию пору.
«Так отлетают темные души – я буду бредить, а ты не слушай29».
Но прошило этим скрипучим, как половица, и горьким, как первосортная безответная любовь, голосом не одного Дамира. Тимка Лапшин на импульсе стек с кровати, но дотронуться до белой безвольной руки не рискнул. Так и замер возле историка темной смущенной тенью.
А вот Тошка Хлебников, судорожно перебравший варианты собственного поведения, выдал в пространство не самое удачное:
– Ну у тебя же была квартира в Хамовниках…
В темноте кто-то сдавленно простонал сквозь зубы про «правду говорить легко и приятно», но болото уже всколыхнулось.
– Квартира. В Хамовниках. Есть. Только дом – это не там, где упадешь без вызова скорой. Не там, куда заваливаешься только переночевать. Не там, где мышь в холодильнике повесилась! – почти выкрикнула Настя, и тем страшнее был этот крик, не вязавшийся с замершим неподвижно телом. – Да я в институте своем прожила больше, чем… Сколько тебе лет, Антон?!
Вопрос был настолько внезапный, что биолог потерял дар речи. Но ответа никто и не ждал.
– Двадцать шесть, знаю. И все вроде хорошо, правда? Незачем в космос переться. Вся жизнь впереди… Женька у нас совсем малявка, двадцать и пара вишенок. Заневские постарше ее, вы все – погодки. Из стариков только капитан, Лис, Мессершмитт… – тирада оборвалась, – и я.
Цветной видеоряд под веками с прицельным зумом. Дамир, мельком напомнивший себе, что да, ему уже тридцать – все время забываешь, – мигом выцепил с лица Насти Ветер и паутинку морщин под глазами, и чуть дряблую кожу на шее, всегда закрытой платком. В принципе, у Риточки при ближайшем рассмотрении тоже все оказалось не первой свежести, но, святые предки, дело-то не в этом. И даже не в квартире в Хамовниках, наверно. А главный источник раздрая или в дне вчерашнем, или в дне завтрашнем.
– Что тебе сказал режиссер? – выстрелил наугад Дамир, вставая рядом с Лапшиным.
И вовремя, ибо Настю словно подорвало с кресла. Нечленораздельный рык завяз в крепкой сцепке из четырех мужских рук. В лицо Дамиру пахнуло алкоголем. Финиш. И где ж найти умудрилась в этой околокосмической дыре…
– На меня смотри, – встряхнул Дамир мечущуюся женщину, едва удерживаясь, чтоб не вцепиться ладонями в бледные щеки. – Говори. Что? От тебя? Хочет? Режиссер?
Дыша как зверь, погнанный на флажки, Настя смотрела Рамазанову в глаза, не замечая уже ни крепкой хватки Лапшина на собственных запястьях, ни мягкого воркования Хлебникова на границах слышимости. Переливчатая невнятность его говора без глубинного смысла была белым на черном фоне Дамировых вопросов и вытягивала, держала, не давала скатиться в истерику. «Может, биолог так и нерп своих заговаривал в ветклинике, когда их от мазута отмывали…» – тупая, но первая связная мысль стукнулась в Настиных висках и отскочила обратно в гулкую пропасть черепушки.
