Каково же было удивление шаха, когда на следующий день Шах-Заду застали в лагере шаха, у себя в шатре. Как она вызволялась из зиндана, для шаха и его слуг осталось неразгаданной загадкой. Когда люди шаха не смогли усмирить строптивую горянку, шах сам взялся за ее воспитание. Своим рабыням он приказал привязать ее голой к ложу шаха. Рабыни исполнили его волю. Пленница порывалась высвободиться из уз сыромятной кожаной веревки и беспрерывно плакала. Она находилась на грани умопомрачения. Поздно ночью к ней в спальню прокрался шах. Она не поддавалась, плакала, кричала, что она беременна. Но шах был непреклонен – набросился на нее, изнасиловал…
В ту ночь она, ничего не тая, рассказала шаху все о себе и Мирзе Калукском. Но даже это не изменило решение шаха. Он сказал: «Теперь ты будешь принадлежать мне!». Шах не стал наказывать ее, как в таких случаях поступал с другими пленницами, обманувшими его надежды, а наоборот, полюбил новой, всеобъемлющей любовью.
* * *
С той ночи, поруганная шахом, Шах-Зада потеряла всякий интерес к жизни. Для нее день превратился в ночь. Шах на первых порах ликовал: он в любое время без всякого сопротивления мог обладать ее телом. Он вел себя так, будто позабыл о существовании других наложниц в своем гареме. Каждую ночь он, словно завороженный, шел в шатер Шах-Зады. Шах чувствовал: с момента сближения с ним она отреклась от своего тела, но в свою душу лезть ему не позволяла. Шах ждал от Шах-Зады не такой покорности, не такого самоотречения. Ему нужна была вся Шах-Зада. Он каждый раз шел к ней с нетерпеливым желанием сломать ее, подчинить ее душу себе. И каждый раз уходил от нее с опустошенным сердцем…
У дверей шатра шаха, привалившись спиной к стене, стоял караульный. Он сладко похрапывал, опираясь на древко копья, и время от времени машинально отгонял рукой от своего лица назойливых мух и слепней. Вдруг караульный вздрогнул, испуганно вытаращил глаза, задрожал, длинное копье с широким блестящим наконечником выпало из его рук. Он в ужасе застыл: перед ним в страшном гневе, весь красный, стоял сам Надыр-шах. Один, без караула, без личной охраны, без сопровождения ханов и военачальников! Караульный под его грозным взглядом опускался все ниже и ниже, упал на колени, обмочился и заплакал.
Надыр-шах резко наклонился, сорвал с караульного кожаный шлем; резким круговым движением повернул его лицом к себе, тыльной стороной руки наотмашь два раза хлестко ударил по щекам.
– Встать, собака!
Караульный вскочил, попятился и со смертельным страхом в глазах уставился на шаха.
– Предатель несчастный! Так ты охраняешь покой своего шаха?! Беги в шатер к кала-беку[8], донеси до него волю шаха! Пусть он двадцать раз отстегнет тебя нагайкой, а потом и бросит в яму! Да, пусть усиливает охрану у моего шатра! Пусть стоят десятки, сотни нукеров из моей личной охраны! Быстро, быстро! Слышишь, осел?!
Караульный словно испарился.
Через минуту у входа в шатер шаха стояли пять десятков нукеров. Шах, не замечая усиленную охрану, то входил, то выходил из своего шатра. Он искал то, чего найти было почти невозможно – душевной покорности Шах-Зады. То, что он искал здесь, было намного сложнее успеха в любой военной операции. Его душа болела, и от этой болезни он не находил исцеления.
Пустой, обтянутый изнутри красным шелком шатер казался ему огромным, холодным и чужим. Он сел у погасшего очага, кочергой ковырнул кучу серого пепла – в нем не было ни одной живой искры, которая бы обогрела его душу, дала надежду его мечущим мыслям. Глухое, томящее раздражение колючим комом нарастало в нем. С озлоблением думал он о Шах-Заде с податливым, как упругое тесто, телом, но недоступным и мстительным сердцем.
