Анита закрывает глаза. Они болят от недосыпа. Если ей и удается поспать, то сон всегда плохой и короткий. Но этого достаточно, чтобы различать дни недели. На улице проезжает машина. Она едет медленно, но из-за брусчатки очень громко гремит. После наступает тишина. Шум доносится только из кухни. Он успокаивает Аниту. Голоса детей, их смех, монотонное гудение духовки, стук посуды и столовых приборов, шуршание бумаги для выпечки. У нее хорошие дети. Любимые дети. Иногда она задается вопросом, достаточно ли часто она им это говорит. Достаточно ли часто она благодарит Юлию за помощь с малышами. Или за помощь с покупками. Или когда готовит ужин. Как сейчас. А потом она спрашивает себя, когда она в последний раз вообще разговаривала с дочерью, на самом деле разговаривала, а не просто перекидывалась несколькими фразами на пороге двери по поводу ее повседневной жизни. Анита открывает глаза.
Она больше не знает своего ребенка. Она не помнит ни одного разговора по душам уже со взрослой Юли.
В последнее время казалось, будто Юлия ускользает от нее. Как будто она с каждым днем становилась все более незнакомой. Может быть, просто она стала женщиной. Может, так оно и есть. Может, так и должно быть. Анита хотела бы, чтобы ее спрашивали. Что нормально в ее жизни, а что нет. Но ее мать умерла шесть лет назад, а у сестры нет детей. Как и у большинства коллег Аниты. Но все равно они ей не особо нравятся. За исключением Клавдии. На самом деле – она неплохая женщина. Но ее дети – еще младенцы. Они только играют и спят. А в промежутках они кричат, и их нужно пеленать. Фаза, в которой у Аниты еще была возможность быть рядом со своими детьми.
Затем она спрашивает себя, чем занимается Юлия весь день. Как у нее дела в школе. И с Леонардом. Они все еще вместе? Или нет? Юлия что-нибудь упоминала о нем? Анита больше этого не знает.
Перед окном шелестят листья платана, и Анита смотрит на верхушку дерева. Ветра не было, наверное, просто птица. В этот момент запах плавленого сыра проникает из кухни в гостиную, и живот Аниты отвечает долгим, громким урчанием. А потом она улыбается, потому что только детям может прийти в голову идея испечь что-нибудь в такую жару. Позже все пропахнет едой. Шторы, раскладной диван, ее постельное белье. Анита вытирает ладонями пот с лица. Тонкая липкая пленка – след начала летнего сезона.
Воздух будто стоит на месте. Как спринтер на старте прямо перед выстрелом. Иногда Аните тоже хочется убежать. Оставьте все позади – все, кроме своих детей. А иногда даже их. Ей стыдно за эти мысли. Потому что хорошая мать о таком не подумает.
Анита докуривает сигарету до фильтра. Затем она выбрасывает окурок из окна. Тлеющие угли на тротуаре пылают оранжево-красным, оставляя укоризненный след. Как будто окурок догадывается, что ему место в пепельнице, а не на асфальте. Анита подумала поставить пепельницу на подоконник, но тогда она официально станет курильщицей. Тогда она уже не сможет сказать, что на самом деле не курит, потому что тот, кто не курит, не ставит пепельницу на подоконник. Пока она думает об этом, она закуривает еще одну. Она могла бы поставить стакан. Стакан с водой. Это была бы не пепельница. Анита затягивается, и душный вечерний воздух почти мешает спокойно курить. Она представляет, как эта смесь влаги и яда проникает в ее клетки. Она действительно не должна этого делать. И ни при каких обстоятельствах нельзя ставить стакан на подоконник.
