– Но Капа, Капитолина – она привыкла ко мне и к Насте! Вы не можете нас разлучить! – закричала Фаина.
Страх потерять ребёнка, ставшего родным, туманил голову и придавал силы. Она широко шагнула вперёд, готовая встать поперёк двери, но голос Ольги Петровны вернул её к действительности:
– Я хотела дать тебе три дня на сборы, но вижу, что будет лучше, если ты уйдёшь немедленно. Иначе я вызову солдат и тебя выставят. Пелёнки и что там ещё? Ах да, распашонки и одеяло для твоего ребёнка можешь взять с собой, – Ольга Петровна посмотрела на новую няню. – Матрёна, приступайте к работе.
Та широко улыбнулась:
– Конечно, как изволите, барыня… – под твёрдым взглядом хозяйки она запнулась.
Ольга Петровна поморщилась:
– Сколько можно повторять, что бар у нас теперь нет.
– Но я же кормлю! – не сдавалась Фаина.
– У меня молока поболе твоего будет, – отрезала новая кормилица и выступила вперёд. – Где тут дитё?
Она действовала быстро, напористо, с нахрапом, и Фаина не успела опомниться, как оказалась перед дверью с котомкой вещей за плечами и Настей в руках.
Ребёнок орал так, что закладывало уши. Из глубины квартиры эхом откликался такой же заливистый плач, который то захлёбывался, то расходился горячей волной отчаяния.
* * *
Идти было некуда. Прижимая к себе дочь, Фаина столбом стояла посреди двора и думала только о том, что сейчас чужая, недобрая тётка качает Капитолину. Разве та знает, что после кормления Капе надо обязательно пощекотать животик, а перед тем как уложить спать, спеть колыбельную про трёх ангелов? Да и не заснёт Капа без Настёны, так и будет исходить на крик, пока не истратит все силёнки.
Как будто подслушав грустные мысли, Настя выгнулась дугой и издала истошный вопль, больше похожий на кошачий ор.
– Шшшш, тише, тише. – Фаина прижалась губами к потному лобику, выглядывавшему из одеяльца, и двинулась прочь со двора.
– Господи, подскажи, куда податься?
Сгорбившись, она побрела вдоль по улице до площади у Николаевского вокзала, посреди которой грузно и грозно возвышался конный монумент царя Александра Третьего.
«На площади комод, на комоде бегемот», – выскочила из памяти забавная частушка, гулявшая по городу со времён установки памятника.
«Сколько я с дитём смогу продержаться побирушкой? День? Два? Неделю? – подумала Фаина с отчётливой безысходностью. – В холодном и голодном городе никто не заметит смерть молодой бабы с ребёнком. Швырнут на похоронные дроги, да ещё и скажут: двумя ртами меньше».
А что, если сесть на ступеньки крыльца, как тогда, когда её подобрал доктор? Вдруг да опять выпадет нечаянная удача.
Она отпрянула к стене, когда мимо промаршировал отряд красногвардейцев с красными нашивками на папахах. Из-под их сапог воробьями вспархивали комья весенней грязи.
«Земля – крестьянам, фабрики – рабочим, хлеб – голодным» – кричал кумачовый лозунг на здании вокзала.
«Хлеб – голодным». – Если бы Фаина могла, она бы зло усмехнулась, потому что власть Советов наплодила столько голодных, сколько России прежде не снилось в самом страшном сне. Но оттого, что горе накрепко свело челюсть, губы не шевелились.
Разлучённая с Капитолиной Настя орала не переставая.
Майский ветер задувал под тонкое пальтецо, и у Фаины очень быстро застыли руки. В поисках тёплого угла она забрела в подъезд с выбитыми дверями и крепким запахом махорки и горелой бумаги. Судя по пеплу и углям, на мраморном полу кто-то разводил костерок, ещё дышащий струйками дыма. С закопчённой лепнины над окном скорбно смотрели две женские головки с отбитыми носами. На верхнем этаже стукнула дверь и раздались медленные шаркающие шаги. Спускалась старуха в чёрной одежде с костистым лицом ведьмы.
