Моё чудовище - страница 5

Терпеть боль становилось всё сложнее, хотелось заскулить, и какая-то неведомая сила против воли выдавливала из глаз слёзы. А с губ внезапно сорвалось почти беззвучное:

— Мам.

Он точно не хотел говорить ничего такого, потому что прекрасно знал — бесполезно, она не услышит и не придёт. Это не про неё, настоящую, это вообще что-то другое, обезличенное. Просто набор звуков, который складывается сам по себе, неосознанно. Как заклинание или волшебное слово, способное спасти от страха, укрепить силы, снять боль, создать видимость, что ты не один, что кому-то нужен, что у тебя тоже кто-то есть.

— Мам.

И она неожиданно отозвалась, тронула за плечо:

— Мальчик! Мальчик! Что с тобой?

Только странно — почему она называла его мальчиком? Имя забыла?

— Игнат, — прошептал он и услышал в ответ напряжённо-встревоженное:

— Что? Что ты говоришь?

— Я — Игнат, — повторил он громче, потом пояснил ещё подробнее и с напором: — Меня зовут Игнат. Ты что, не помнишь?

— Да, да, конечно, Игнат. Ты почему тут сидишь? У тебя всё хорошо?

— Угу, хорошо.

Он попытался встать — упёрся здоровой рукой в асфальт, оттолкнулся — но получилось только чуть-чуть приподняться, да ещё одно колено распрямилось, и голова запрокинулась.

— Господи! Да ты весь в крови!

— Это фигня, — убеждённо заявил он. — Это…

— Да что ты такое говоришь? — прозвучало раньше, чем он успел подобрать подходящее слово. — Господи! Да что с тобой произошло? Ты ранен? Тебя избили? Порезали?

Нет, это была не мама. Какая-то незнакомая тётка. Гораздо старше. Хотя он слышал, как люди говорили, будто его мать, из-за того, что ширяется и пьёт, тоже выглядит старше своих тридцати с небольшим. А у этой лицо не опухшее и не помятое, просто возраст. Ещё и черты такие добрые и мягкие. И руки добрые и мягкие, а ещё сильные, обхватили и тянули вверх.

— Ну давай, малыш, постарайся, вставай.

Да какой он малыш? Ему давно уже тринадцать.

— Тебе в больницу надо, а здесь даже позвонить неоткуда. Уж потерпи как-нибудь немного. Не оставлять же тут опять одного. Давай хоть до двора дойдём, а потом я до квартиры добегу, «Скорую» наберу. Ну давай, Игнатушка, поднимайся.

И он поднялся, ну да, скорее всего. Просто дальше плохо помнил — как всё-таки добрались до лавочки во дворе, как сидел и ждал и как, почему-то, хотелось спать, даже не взирая на боль. Глаза сами слипались, и порой он и правда проваливался в темноту, потом снова приходил в себя. Как тётка появилась опять, притащив с собой то ли покрывало, то ли куртку, накинула ему на плечи, закутала, а он сопротивлялся. Потому что — испачкается же. Он ведь и правда весь перемазался кровью.

Потом действительно приехала «Скорая», Игната уложили на каталку, машина стронулась с места, и какой-то голос всю дорогу повторял его имя и недовольно твердил «Держись. Не отключайся», и ещё что-то про потерю крови.

А может, это было два голоса? Потому что та тётка не бросила его одного, сидела рядом и, кажется, гладила по голове, словно маленького. И это она постоянно звала его по имени, не позволяя далеко уйти и потеряться. Хотя в конце концов он всё-таки отключился, когда ему вкололи обезболивающее. Или даже раньше.

И никакая это была не тётка, а тётя Лена, просто тогда он ещё не знал. Но зато теперь помнил, хорошо помнил, и никогда-никогда не забывал.

Она ведь не просто с ним на «Скорой» тогда поехала, назвавшись его бабушкой, но ещё и потом приходила в больницу каждый день, приносила всякие вкусности, которые Игнат раньше видел разве что на витринах ларьков и магазинов. Хотя у него и скромная больничная еда хорошо шла. Потому что дома и такая-то не всегда была, а тут стабильно — завтрак, обед, ужин. И всё равно казалось мало.