Мои нереальные парни - страница 5

В наших спорах Джо часто приводил в качестве аргумента свое северное происхождение – мол, он вырос в рабочей среде, не тешил себя иллюзиями и потому с большей вероятностью был прав. Я терпеть не могла то, как он цинично прикрывался репутацией Йоркшира, эксплуатируя в собственных интересах романтическое наследие шахтеров и болот. В начале наших отношений Джо все время делал вид, что мы выросли в разных галактиках, так как его мама работала парикмахером в Шеффилде, а моя – секретаршей в Харроу. Когда я впервые приехала в гости к его родителям – в скромный дом с тремя спальнями в пригороде Шеффилда, – я поняла, какую ложь мне скормили. Если бы я не знала, что нахожусь в Йоркшире, то поклялась бы, что мы не выезжали дальше границы Лондона и Хартфордшира, где я провела юность. Тихая улочка Джо не отличалась от моей: те же дома с такими же красными крышами. Холодильник так же битком набит фруктовыми йогуртами и замороженным чесночным хлебом. В школьные годы у него был такой же велик, и он колесил на выходных по таким же улицам. Как и меня, его водили в пиццерию в день рождения. Обман раскрылся. «Джо, больше не делай вид, будто нас воспитывали по-разному, – попросила я в поезде на обратном пути. – Хватит притворяться, будто ты вышел из песни Джарвиса Кокера[7] о любви к женщине в фартуке. В тебе от этой песни не больше, чем у меня от “Chas & Dave”[8]. Мы выросли в одинаковых пригородах».

В последние годы меня вдруг потянуло в родные пенаты, где все было так знакомо. Центральные улочки с изобилием дантистов, парикмахеров и букмекерских контор и острым дефицитом независимых кофеен. Долгий путь от вокзала до родительского дома. Женщины с одинаковыми стрижками боб, лысеющие мужчины, подростки в толстовках. Отсутствие индивидуализма, мирное непротивление обыденности. Начало взрослой жизни быстро обернулось собственно взрослой жизнью с ее каждодневным выбором, определяющим, кто я, за кого голосую, кто мой интернет-провайдер. Возвращение на полдня туда, где протекли мои подростковые годы, было сродни короткому отпуску в прошлое. Приезжая в Пиннер, я вновь становилась семнадцатилетней, хотя бы на один день. Я могла делать вид, что мой мир ограничен, выбор не играет особой роли, а впереди простираются бескрайние возможности.

Мама открыла дверь в своей обычной манере: всем видом демонстрируя, что ее отвлекли от массы важных дел. Прижимая переносной домашний телефон к уху плечом, она изобразила слабую извиняющуюся улыбку, одними губами произнесла «Прости» и закатила глаза. На ней была серая футболка с круглым вырезом и черные трикотажные штаны – недостаточно плотные для брюк, недостаточно обтягивающие для легинсов и недостаточно мешковатые для пижамы. Ее стандартный набор золотых украшений включал в себя толстый браслет, браслет-бэнгл, серьги-гвоздики с жемчугом, цепочку-жгутик и обручальное кольцо. Вероятно, она пришла с какой-то тренировки или собиралась на нее. Мама стала одержима физическими упражнениями с тех пор, как ей исполнилось пятьдесят, хотя вряд ли это изменило ее вес хоть на полфунта. Постменопауза облекла ее в новые мягкие формы: небольшой второй подбородок, раздавшаяся талия, складки на спине, проступающие поверх лифчика под футболкой. И она выглядела прекрасно. Это была не та красота, от которой захватывает дух, а та, что притягивает своей обыденностью, как открытый огонь, букет розовых роз или золотистый кокер-спаниель. Ее боб оттенка эспрессо, несмотря на проблески седины, отличался восхитительной густотой, а высветленные пряди отливали золотом в свете икеевской лампы на потолке. Я почти ничего не унаследовала от маминой внешности.