– Тиша, что ж ты делаешь!
Ну а он уже и не помнить… Через день вовсе ему худо стало, метался, бредил. Привезли батюшку, причастили, пособоровали… стала у него и память отходить. Мать позвала нас, пла чить:
– Дети, молитеся…
Стали мы молиться, пала я на коленки и вот как сейчас помню! Гляжу на Божью Матерь и кажется, что выходить она из кивота и смотрить на меня жа-алосливо так… но ничего не говорить. Как стало мне страшно! И тут мать позвала опять:
– Дети, идите. Отец благословить вас хочить.
Стояла она у изголовья, держала икону в руках… подошли и мы, а папашка посмотрел-посмотрел на нас какими-то глазами мутными, а потом поднял руку да как толкнёть меня! Упала я, испугалася, заплакала… но тут все забегали, засуетилися, мамка обмерла, а я всё-ё никак не могла успокоиться и заливалася слезами… папашка-то так меня любил, а вот теперича и оттолкнул.
Ну, пошили нам серенькие платьица с черными обирочками, купили черные платочки, купили и по новым ботинкам, а в Чистый Четверг, под Пасху, отца хоронили. Было жарко. Гроб забили, и мы всё плакали:
– Зачем закрыли нашего папашку, зачем?
Но приехал батюшка, дьячок певчий, батюшка дал нам по красному яичку, мы и успокоилися. Дети… много ли им надо?
…Прошло с полгода, как осталися мы без папашки. Наше хозяйство разваливалося. Одну лошадь мать продала еще на похороны и другую тут же, вскорости. А лошадь эта горячая была, норовистая, бывало, поведёть её отец к колодцу поить, так кре-епко за узду держить, а то если вырвется, лови тогда! Вот дедушка и не мог с ней ладить, а мать и подавно. Осталася последняя… Как-то поехал дед пасти ее позади нашего огорода, пас, пас, да и заснул. Старенький же был… Ну, лошадь эта возьми да забреди на барский луг, а там караульшык как раз был, и такой свирепый, паразит! Наскочил на дедушку и избил его. Приехал тот домой, да и захаркал кровью. А тут же и по сыну всё скорбел! Вот и зачах, и помер вскорости. А через несколько месяцев помер наш маленький братик, вот и осталася вдова с тремя детьми… и пришлося продать последнюю лошадь. Ну, пока запасцы были, жили мы неплохо, а вот когда закончилися, то пошла мамка работать на пенькотрепальную фабрику. Бывало, уйдёть утром, а мы одни на цельный день и останемся, выскочим с Динкой на улицу и кажется: сейчас вернёмся, только к подруге сбегаем, а та и позовёть куда-нибудь, и подались по заречью, в рошшу. Как завихримся!.. Где-нибудь вспомним: а Коля-то, братец наш… как один дома? Он же совсем ишшо маленький был. Да как пустимся домой! Прибягим, а он или заснул, или сидить на дороге в песке играить, или вовси куда уплёлся, хата-то наша раскрытая и стоить… а сколько нишшых пройдёть за день? Зайдуть, нябось, увидють, что никого нетути, да и сташшуть что-нибудь. Мамка другой раз как схватится: и того нетути, и того. Ругать начнёть:
– Дети, надо ж закрывать хату! Не оставляйте дверь настеж!
Плачем, обешшаем, а уйдёть на фабрику, мы – опять… Вот и стало так, что ни надеть нечего, ни обуть и зимой всё на печке сидели, а как только снежок сойдёть и по-ошли босиком! Бегаем все лето, так потом ноги аж черными стануть и всёодно, как лакированные, цыпки заведутся. Другой раз нагреить мамка воды, начнёть их нам мыть, а мы плачем, кричим! Больно ж… Но потом смажить маслицем конопляным и а во приятно станить! Так до пятнадцати лет и ходила, если мамка сгондобить
