В чём могла быть его тайна? Выходить на работу каждый день, водить поезда, гордиться – не тем, что незаменим, а своей полезностью для людей. Какая – невероятная ответственность!
Может, этой ответственности он и не выдержал, надломился, не рассчитал силы. Но он же – взрослый, значит, надо было стоять! Терпеть и стоять, как солдат на посту. Сам же – говорил!
* * *
Приехала тётка Акулина. С порога запричитала в голос, до жути:
– На кого ж ты нас покинул, Серёженька-а-а! Посмотри, как жена плачет, сыночек!
Осиротил ты нас, Серёженька-а-а-а! Бросил – сирых одних – в чистом поле!
У тётки похороны шли нескончаемо. Муж, дядя Демьян, работавший пастухом, умер в пятьдесят лет. Крепкий был с виду, не болел, не жаловался никогда, но сгорел в одночасье – что-то с лёгкими. То ли на земле поспал около стада, застудился, то ли от самосада злющего, который сызмальства курил немерено.
Вскоре два младших сына ушли, обоим по двадцать пять было. Один в аварии разбился на «Жигулях», возвращяясь из райцентра, второй заступился за соседку, которую пьяный муж за волосы таскал. Отбил её, а мужичок поддал ещё, ночью вызвал в проулок, пырнул ножом. Пока скорая помощь приехала, довезла до райцентра – так на столе и умер.
И сейчас тётка всех помянула, слезами полила обильно все могилки – от деревни родной до самой Москвы.
И стало горе – общее, не забываемое. Долго шепталась с отцом Георгием – долгогривым, бородатым, припудренным первой сединой, в рясе, с лоснящимися прорезами сбоку, с небольшим животиком, словно кто-то кулачок снизу подтиснул.
Поп подробно расспрашивал тётку, маму, морщил высокий, с залысинами лоб, поправлял окладистую, кудрявую, хмурился. Те умоляли, чтобы отца отпели по-христиански, по чину. Ведь уныние, самоубийство – первейший грех.
Неожиданно произнёс явственно, сочным, поставленным баритоном, безоговорочно:
– Пусть будет – несчастный случай на работе! С Богом!
Достал замусоленную толстенькую книжицу из кармана. Загнусавил молитву заупокойную. – Сергия… Раба божия? – дивился Митяй. – Какой же отец раб? Сильный, работящий был. Бог – рабовладелец? Или отец мог только у Бога быть рабом, а у других – нет? А мы, все, тоже, что ли, – рабы? У Бога?
– Путалось всё в голове, не складывалось.
– А ведь Митяй тоже мог бы стать пастухом, как дядя. Табуном лошадиным, не таясь, любовался бы. И не ведал бы про город ничего. Так – издалека, в телевизоре, вечером, засыпая. Приезжал бы иногда – зимой, в гости к родне, и скорее – домой. В деревне – хорошо!
Коротать ночь у костра. Рядом собаки – сильные, умные, верные.
Стадо спит. Картошка пропеклась в золе, хрусткая, пачкает губы. Долго не остывает, обжигаясь, глотаешь, и нет ничего вкуснее!
Мотыльки вьются, хороводят, напоследок перед гибелью ткут невидимую шёлковую материю, пляску последнюю исполняют. Или сигналы кому-то посылают в темноту?
Родное всё, знакомое. Ночь, день, запахи, звуки. Спокойно от этого, несуетно.
И так – каждый год. И всё – вмещается! Всему место находится, ничто не пропадает, а плодится, поспевает. Умирает, но и рождается!
* * *
Забился дома в угол. Плакал тихонько, чтобы никто слёз не увидел. Не хотелось ему на кладбище ехать. Не хотелось удостовериться, что отца закопали, и это – насовсем.
Тесно, проходы узкие, втиснулись бочком, гроб над головами приподняли, чтобы за острия металлических оградок не зацепиться.
Пробрались к свежей яме кое-как, тело всколыхнули, обеспокоили.
