Очнулся Митяй: толпа идет с дрекольем, гомонят, друг дружку поддерживают – счас мы этом, фрукту столичному, устроим – профилактику! Междурёберную и не только.
Вскочил Митяй на мотоцикл, газанул и в толпу на скорости врезался. Что оставалось делать? Или ты, или тебя, других вариантов – не было!
Шарахнулась толпа, вскрякнула, как утки в камышах при виде ястреба, раздалась в стороны.
Только Владика вверх подкинуло передним крылом мотоцикла, ударило сильно. Упал он, все кинулись к нему, а Митяй рванул к тётке. Мотоцикл у забора кинул. Скоренько вещички собрал, не стал никого дожидаться, понял всем нутром – тут был у него нюх и опыт – пора линять! Летняя такая – линька – нежданно-негаданная, некстати и не в сезон.
Денег взял у тётки. Молча, смотрела она на него, знала, что больше не свидятся.
Дано ей было это понять. Но и Митяй, хоть и был много моложе, почему-то тоже это понял. Сердцем. Добрая тётка, родная. Хоть и не знал, конечно, что к своей груди его прикладывала когда-то давно и привязала невидимо, чтобы стал он – родным.
– Экой, ты – беспокойный, жить ещё не начал, а уж – вон… – Заплакала. На образ Божьей Матери в переднем углу хаты глянула, прошептала: – Спаси и оборони, Мать-Заступница!
Перекрестилась наскоро.
И Митяй неожиданно заплакал, хотя не собирался при ней, перебороть себя хотел.
– Бывай, тётка Акулина, спасибо тебе, хорошая ты. – Слёзы кулаком по лицу размазал, отвернулся, да разве от тётки спрячешь? – Хотел прибавить, что любит он её, как мамку родную, но сдержался, смолчал.
А невыплаканные слёзы ещё оставались где-то глубоко, и его трясло безостановочно, ломало до озноба. Всё внутри вибрировало от неопределённости впереди и предчувствий самых чёрных.
Рукой махнул обречённо, не глядя, и бегом – за порог.
Бежит и плачет взахлёб – никто же не видит. И тяжесть отпускает, и вздыхается легче, из самой глубины, и грустно становится, и себя жаль невозможно, забубённую свою головушку, молодую, непутёвую. И облегчение-то – на короткий миг.
По перелескам до большака под утро добрёл из последних сил, потом на попутке, с пересадками – в Москву родимую.
* * *
А дома – уже ждут!
– Ну что, – Метрон Сергеевич? – спросил участковый, как старого знакомого. – С прибытием на родину! – Глянул поверх очков: – Сбирайся, – на выход, с вещичками!
Долгие годы его потом будет эта команда сопровождать и преследовать.
И мама – красивая. Платье белое в синий горох, солнце от окна, и она – в нимбе, как на иконе. А в него, как в мелкую козявку, словно тонкую булавку вогнали – и больно, и не соскочить с неё.
Святая женщина – мама!
Потом всю жизнь будет это видение к нему приходить. Уж и мамки-то не станет.
После первого опыта с Зинкой, он понял, как несовершенно то, что люди назвали замусоленным словом – «любовь». Или это был безотчётный страх новой неудачи? Он не сомневался в себе, он ненавидел предательство во всех формах. Вспоминал отца, словно опереться на него хотел, часто вспоминал. Как бы тот сказал, посмотрел.
И был Митяй требователен к новой женщине, может, даже излишне, и не представлял, что вот эта чужая незнакомка, со своими привычками, требованиями, отношением к определённому ею порядку вещей, к нему – Митяю, сможет стать родной, чем-то большим, чем просто женщина. У него не получалось быть одному и быть вместе тоже не получалось. Его одинокое «я» не оставляло места никому другому.
