Около этого дуба я однажды одержал важную для меня победу в драке. Парень с другого конца деревни был на полголовы выше меня, широкое плоское лицо напоминало совковую лопату, густые жесткие волосы торчали пучками во все стороны. Звали его Васькой. И вот стоило ему появиться в нашей толкучке, как тут же он находил причину придраться ко мне. Атаковал необычно, как это делает молодой бычок: нагибал голову вперед, разбегался, стараясь ударить головой в живот. Чаще всего я спасался бегством. Он и не преследовал меня; доставало и то, что я исключался из игры.
В очередной раз я издали увидел его, сердце затрепетало, но что-то заставило меня сказать себе: дерись! Васька направился ко мне; обычно я пятился, отступал, но на этот раз не двинулся с места. Васька удивился, нагнул голову и разбежался. И когда голова его готова была врезаться в мой живот, я чуть подпрыгнул и врезал коленкой по широкому лицу. Из носа потекла кровь, не закапала, а потекла. Васька размазывал ее ладонями и …горько плакал. Я же, увидев кровь, испугался до смерти. Несколько дней сидел дома; мне казалось, что Васька задумал что-нибудь страшное. Однако все вышло наоборот: теперь уже Васька опасливо следил за мной, когда нам приходилось встречаться.
В конце 1952 года, в декабре, были оформлены разрешительные на выезд документы и мы – отец, мать, я (брат за год до этого был призван в армию) – на деревенском «такси» поехали в Мучкап, районный центр. Лошаденка с трудом тащила сани с четырьмя пассажирами. Вез нас все тот же дед Кирсон. Дорога мало накатана, а в некоторых местах занесена боковым ветром, так что отец и мать часто сходили с саней и шли пешком. Дед Кирсон изредка понукал кобылу:
– Ну, двигай-двигай, стерьвя. Ишь, токмо лопать готовая. – Закрутив новую цигарку, продолжал интересоваться. – А чего там, за Бакалом, люди делают? чем живут?
– За Байкалом, дед Кирсон, – поправил я.
– Один хрен… Ты думаешь, коли по-другому назовешь, жизнь поменяется? – И к отцу. – Ты вчерась говорил, что днёв десять на поезде ехать; эта ж скока километров будет? Небось, тыща.
Отец пожал плечами:
– Егор писал, они ехали две недели. В шахтах там что-то добывают. Что, Валька?
– Олово.
– Дед Кирсон с сомнением поглядел на отца:
– Тебе только в шахту… Одна душа в теле осталась. – Повернулся ко мне. – А что это олово, зачем она?
– Не знаю, железо какое-то.
Замолчали. И долго молчали, думая о своем. Мать нет-нет да вытирала слезы, отец смолил одну цигарку за другой. Что-то ждет нас в далеком краю, в поселке со странным, непонятным названием – Шерловая Гора? А на меня вдруг напала, нет, не тоска (я по-мальчишески радовался предстоящим изменениям), а как-то защемило сердце, захотелось, чтобы что-то осталось в памяти, в глазах застряло. Чтоб это «что-то» впечаталось и ничем не могло быть смыто. Но что? Поля, поля, прикрытые толстым слоем снега, ни одного деревца, ни речки, ни ручья, ни птички. И небо – без облаков, серое. Полозья саней поскрипывают под тяжестью переселенцев и деда Кирсона, иногда фыркала кобыла да испускала лишние газы из-под хвоста.
– Стерьвя. С овса бы не пердела, – пожалел Кирсон кобылу.
И опять – тишина. Все при своей думе. Я все жаждал встретить приметное место, запомнить его, чтобы там, в неведомом мире, тосковать по нем. Но – равнина, снежный покров, и ничего больше. И, наконец, на извороте санного пути, в метрах пяти от него, я увидел торчащий из-под снега уцелевший кустик чертополоха ли, лебеды, наполовину увязший в снегу. Его тонкие высохшие веточки были так одиноки, и такая безысходная печаль вытекала из них, что я… обрадовался: вот что я запомню на всю жизнь! И что же: помню дуб, омут, пруд, покрытый лепестками, лопух, а закрою глаза – не вижу их. А высохшие веточки чертополоха, закрою глаза, вижу. Чудно! Что-то тогда царапнуло сердчишко.
