– А пастух-то что говорит? Он ведь в ответе.
– Ну, да, ответит этот пьяница… Говорит, блудная она у вас. Так, мол, и норовит улизнуть. Да еще, говорит, и бодают ее все, не ко двору пришлась.
Корову мы купили в Хада-Булаке, на той самой станции, куда довез нас поезд из Владимировки. Ночевать и зимовать она должна была в стайке, где нам довелось прожить лето, пока не дали комнату. В обсуждении, заводить ли корову, участвовал и я. Дело в том, что во время болезни отца мы трое сели на зарплату матери, а ее, конечно, не хватало на жизнь. А свое молоко, сливки, сметана – большая подмога. Но отец не мог ходить за ней, мать на работе; вот и спросили они меня, готов ли я ухаживать, кормить, поить. Я был готов. И вот она потерялась.
Мать так расстроилась, что больно было смотреть на нее. Отец распорядился:
– Ты вот что, Валь… Ты сбегай к дядьке Проньке, попроси у него велосипед и – в Хада-Булак к хозяевам. Поди, заскучала, потому и ушла. У них она, у них, – обнадежил он мать. – Куда ей еще деться.
Я в тот же вечер привел велосипед, а рано утром покатил в Хада-Булак. Да не по какой-никакой дороге, а напрямик через сопки. Ах, молодо-зелено, надо же додуматься ехать на велосипеде по степи! Колеса то проваливались в норы, вырытые тарбаганами, то накручивали на себя жесткую траву. Скоро вынужден был поменяться ролями с велосипедом: не я на нем, а он на мне. Когда до поселка оставалось километра три-четыре, с востока подул ветерок и на горизонте показался кусок фиолетовой тучи. Я в это время спускался с сопки в широкую падь. Из пади тучи стало не видно, ее скрывала сопка, но что-то менялось в природе. Вдруг куда-то подевались кузнечики, затихли редкие пташки, спрятались суслики, которые до того стояли столбиками, любопытствуя что за зверь оказался в их миру. Глухая тишина нависала над падью, и, чудилось, тишина эта сотворенная, живая. Как молчание угрюмого человека. Она давила и сверху, и с боков; мелькнула мысль, что я сам превращаюсь в кузнечика, и было одно желание – найти укрытие. Но какое укрытие в степи?!
Между тем, туча, уже без синевы, черная, все плотнее накрывала падь. Она ниспадала до самой земли, мне казалось, будто что-то ворочается в ней, перемешивается. Затем одна из ее пастей изрыгнула вспышку, пока не яркую, пробную, внутри себя. Издали, словно из погреба, донесся рокот рассерженного существа; он то нарастал, то с ворчанием отступал. Туча уже почти полностью накрыла падь. Лишь на западе, над сопкой виднелась узкая полоска дневного неба, но вскоре и ее поглотило косматое чудовище. Я оказался в кромешной тьме и внутри самой тучи, и догадался лечь на землю, втереться в нее, прежде чем на падь обрушился ливень.
Нет, то был не ливень, а сплошной поток воды, водопад, сорвавшийся с неба. Даурская степь – песок и камень; сквозь них вода уходит, словно через решето. А тут земля не успевала пропустить ее. Я лежал наполовину в воде, опершись на локти, чтобы не захлебнуться, закрыв глаза и уши. И все равно все слышал и видел. Грохот, треск шел со всех сторон и беспрерывно. Сквозь закрытые веки различал свет. На мгновенье я приоткрыл глаза и – о, Боже! – вдали и вблизи меня в землю врезались ослепительные концы молний и, соприкоснувшись с водой и землей, подобно поверженным змеям, шипели. Туча была переполнена зарядами, нашпигована ими, и когда они взрывались внутри нее и освещали ее чрево, она наваливалась на меня, придавливала, перехватывала горло.
