Жамал шла по полупустынной улице, погруженная в свои безрадостные мысли, когда ее нагнал Алмас. Жамал не верила своим глазам!
– Вы?! – воскликнула она, радостно улыбнувшись, и он тоже улыбнулся ей и сказал, как бы оправдываясь:
– Вот, не усидел – грешно в такой славный вечер сидеть в четырех стенах.
Жамал кивнула, мол, да, и она такого же мнения и они пошли рядом.
Некоторое время они оба молчали. Жамал собиралась с мыслями, она должна сказать ему о своей любви, другого такого случая у них не будет, будь – что будет, она скажет, что любит его и тогда… тогда… пусть он тогда скажет ей жестокие, но справедливые слова, пусть отчитает ее, усовестит, пусть прочтет нотацию – пусть делает, что хочет – ей все равно! Она не может дольше молчать!
Казалось, он понимает ее, знает, о чем она сейчас заговорит и молча ждет. Жамал взглянула на него, и он тотчас поднял глаза от тротуара.
– Алмас… – она почувствовала, как кровь бросилась ей в голову, и она залепетала, словно впервые влюбившаяся школьница, – Я… я давно хотела… хотела поговорить с тобой… но… но никак не могла – ты ведь понимаешь, сколько… сколько соглядатаев у нас. Конечно, ты женат, у тебя ребенок, да… и… но…
В этом месте Алмас перебил ее. Он остановился – остановилась и Жамал. Вечерело, только что включили уличные фонари. Они оказались в пустынном сквере, рядом, в нескольких метрах, была скамейка. Молодые, маслянисто поблескивающие листочки на распустившихся деревцах распространяли еле уловимый аромат, обостряя и без того обостренные чувства.
– Нет, Жамал, – сказал Алмас, – это не так. Я не женат. И ребенок… – это не мой ребенок.
Жамал ничего не поняла, она удивленно вглядывалась в его печальные глаза – они были достаточно серьезны, чтобы подумать, что он пошутил. Она стояла, ожидая разъяснений, а он молчал, словно раздумывал, не сболтнул ли лишнего, словно в последний раз спрашивал себя: стоит ли посвящать ее в то, что было его тайной. Ее длинные в роспуск волосы лениво шевелил легкий, ласковый ветерок мая, и она вновь и вновь нетерпеливо поправляла их.
– Все думают, что Дания – моя жена, – продолжал Алмас, и его глаза сузились, словно от боли, мучившей его долго, и которую он не мог обнаружить для окружающих, вынужден был все время держать в себе, – Но это не так.
Алмас вздохнул, облегченно, он сделал, наконец, то, чего боялся сделать столько месяцев, и теперь, сбросив наконец неподъемный груз с плеч, задышал свободно и его глаза засияли радостно. Он оглянулся, и, заметив скамью, сделал жест, приглашая Жамал.
– Давай сядем, – предложил он, – Ты ведь хочешь поговорить? И мне нужно поведать одну историю, о ней нельзя рассказать в двух словах.
Он улыбнулся, словно извинялся за то, что он перешел на «ты», но Жамал этого не заметила – она все повторяла про себя то, что только что услышала. «Что он сказал? Дания – не его жена? И ребенок – не его ребенок? Как это понимать?»
– Вообще-то я хотел пригласить тебя в ресторан, но вряд ли мы сможем там спокойно поговорить, да и уместно ли рассказывать о таком за трапезой, под легкую музыку…
– Хорошо, Алмас, я не настаиваю, я и сама не хочу туда, – взволнованно заговорила она, садясь на краешек скамьи, – Говори обо всем, что ты хочешь рассказать – я внимательно слушаю. И не бойся – то, что будет сказано здесь, останется между нами – я умею хранить тайны.
Он кивнул, и приступил к своей исповеди, положив свою ладонь на ее руку.
