Молодые годы короля Генриха IV - страница 22

Потом спросила своим жирным голосом, сколько же ей предлагает испанский король за то, чтобы она все королевство сделала католическим. – Это ведь стоит недёшево, – добавила она.

– Нисколько. Не торгуйтесь, а не то вам придётся впустить наши войска и признать дона Филиппа верховным сувереном вашего королевства.

Екатерина ответила, и тут её голос дрогнул: господь не захочет этого, ведь доверил же он именно ей, Екатерине, французское королевство и послал сыновей. Однако она обещает королю Филиппу, что больше не станет вызывать его гнев и терпеть протестантскую ересь, У неё-де всегда были самые благие намерения, но недостаток силы приходилось восполнять изворотливостью.

– Сколько стоит здесь у вас удар кинжалом? – спросил Альба.

Екатерина несколько раз шумно вздохнула, она сделала попытку усмехнуться, во всяком случае в её тоне прозвучала ирония.

– Десять тысяч ударов кинжалом стоят столько же, сколько пушки, сожжённые города и междоусобная война.

– При чем тут десять тысяч? – презрительно отозвался Альба. – Я имею в виду один-единственный. – Лишь теперь соблаговолил он приблизить своё лицо с узкой, острой бородкой к уху сидевшей в высоком кресле королевы. И сказал:

– Десять тысяч лягушек – это все-таки не лосось.

Екатерина сделала вид, будто обдумывает его слова, хотя отлично поняла их смысл: чтобы выиграть время, она повернулась к дверям, потом к высоким окнам. Про камин позади её кресла она забыла. Затем так понизила голос, что даже Альба с трудом разбирал её слова:

– Под лососем вы должны разуметь по крайней мере двух особ.

Теперь заговорил шёпотом – и он. Они шептались довольно долго. Потом их головы отодвинулись одна от другой, герцог отступил, все такой же деревянный, напыщенный, как и в начале разговора. Старая королева грузно поднялась, он протянул ей кончики пальцев и повёл к двери, он шествовал торжественно, она ковыляла, переваливаясь.

Оба давно уже вышли, а в зале все ещё царила беззвучная тишина. Было слышно, как перед дворцом сняли караул. Лишь тогда зеленые ветки в огромной пасти камина зашевелились, и оттуда вылезла маленькая фигурка. Фигурка обошла вокруг кресла, где только что сидела Екатерина. Генрих опять увидел обоих злодеев, точно они ещё были здесь. Он ещё раз услышал все, что они друг другу шептали, даже неслышное, даже те два имени, которые подразумевались. Генрих уже отгадал их: имя адмирала Колиньи и – его сердце содрогнулось – имя его матери, королевы Жанны.

Он сжал кулаки, слезы гнева выступили на глазах. Вдруг он завертелся на одной ноге, рассмеялся, весело выругался. Этому ругательству он научился на родине от старика, от деда д’Альбре, – святые слова, искажённые до неузнаваемости. Потом он звонко крикнул, и откликнулось эхо.

Ainsi le jeune Henri connut, avant l’heure, la méchanceté des hommes. Il s’en était un peu douté, après tant d’impressions troubles replies en son bas âge, qui n’est qu’une suite d’imprévus obscurs. Mais en s’écriant allègrement Ventre-Saint-Gris au moment même où lui fut révélé tout le danger effroyable de la vie, il fut connaître au destin qu’il relevait le défi et qu’il gardait pour toujours et son courage premier et sa gaîté native.

C’est ce jour la qu’il sortit de l’enfance[5].

Так юный Генрих познал до срока людскую злобу. Он уже догадывался о ней после стольких мрачных впечатлений, полученных им в раннем детстве, которое представлялось ему лишь вереницей удивительных неожиданностей. Однако, весело воскликнув: «Клянусь святым Пупом», в ту самую минуту, когда ему открылись все грозные опасности жизни, он заявил судьбе, что принимает её вызов и сохранит навсегда и своё изначальное мужество и свою прирождённую весёлость.