В ту минуту, когда трое путешественников выходили из коляски, трое всадников въехали во двор на прекрасных лошадях, вымокших от дождя и взмыленных от скачки, и легко соскочили на землю.
Впереди всех ехала высокая белокурая девушка; ее оживленное и несколько припухшее от свежего воздуха и быстрой езды лицо уже утратило первую прелесть отрочества. Она походила на Дютертра, иными словами – была безупречно хороша собой; фигура у нее была очень изящная, тонкая, как бы воздушная. Однако ее лицо, выражавшее непреклонность, а также ее уверенные и гибкие движения говорили о большой физической энергии или большой решительности характера. За девушкой ехал бледный черноволосый молодой человек. У него были кроткие, меланхолические и умные глаза. Казалось просто невозможным вообразить себе более очаровательное лицо, большую простоту и вместе с тем грацию, более привлекательную улыбку, несмотря на выражение печали, если можно так сказать, хронической, а может быть, и благодаря ему.
Третьим ехал грум, коренастый и приземистый здоровяк, который увел тяжело дышащих лошадей в конюшню.
– А-а! – воскликнул господин Дютертр, сбегая обратно по двум ступенькам крыльца и спеша навстречу прекрасной амазонке, бросившейся к нему. – Вот моя Эвелина! Моя средняя дочь, – сказал он, глядя на гостей с невольной гордостью, и нежно обнял ее. – Ты же вся мокрая! – с кротким упреком добавил он. – Верхом, в такую погоду! Балованное дитя!
– Скажите лучше – неустрашимое, отец, не то Амедей возьмет на себя роль проповедника.
– Ну, здравствуй, мой милый, – сказал господин Дютертр, раскрывая объятия молодому человеку, который тотчас же пылко обнял его.
– Это ваш сын? – спросил Тьерре с выражением крайней иронии, которую понял только Флавьен.
– Нет, но все равно что сын! Мой племянник, Амедей Дютертр. Позвольте представить вас друг другу.
Молодые люди раскланялись. Господин Дютертр остановил Эвелину, которая быстро поднималась по ступенькам, ловко подобрав подол длинной суконной юбки, испачканный мокрым песком.
– Не говори никому, что я приехал, ты же знаешь, что я люблю заставать мое общество врасплох.
– Видишь, его жена – почтенная матрона, – тихо сказал Тьерре Флавьену, – иначе такой умница, как он, не говорил бы подобных вещей или не делал бы их.
– Да, сомневаться не приходится! – ответил Флавьен со вздохом, полным комического смирения, и поднялся с Тьерре на крыльцо, указывая на Эвелину, которая шла впереди с отцом. – Эта решительная амазонка уже утратила свои молочные зубы, между тем как она второе его чадо.
– Если все девицы равны этой, можно будет забыть о моем злоключении, – таким же тоном отвечал Тьерре, – но боюсь, что старшая уже теряет зубы мудрости.
В это время у входа в прекрасную галерею, как во многих зданиях эпохи Возрождения, служившую прихожей, показалась старшая дочь. Ей вполне можно было дать двадцать лет, но не более. Стройная брюнетка с еще более нежной кожей, она тоже была хороша собой – даже лучше сестры, но сдержанное и даже несколько чопорное выражение лица делало ее уже на первый взгляд менее привлекательной. Завидя отца, она не выказала ни малейшего удивления, не издала никакого восклицания; обняла его более почтительно, чем пылко, и сказала, окончательно уничтожив Тьерре, – хотя до него не дошло, с каким неестественным выражением были произнесены эти слова: – «Маменька будет очень довольна!»
