Монолог без конца - страница 22

Но тут же, ответно, опять другое летит. Всё это так, всё так. Но ведь некогда в японском городе Хиросиме кто-то, наверно, думал вот так же. И вдруг атомный гриб поднялся над ним, над городом… И снова становится жутко от собственного бессилия. От осознания конечности мироздания, которое вдруг поглотит тебя. И снова твоя рукопись на столе кажется смешной до нелепости. И цветок на подоконнике, и деревья в лесу, и вообще всё-всё на планете. Конечно, и страшно. Страшно. Но потом. Потом что-то всё же тебя успокаивает. Ты всё-таки не один в муравейнике. И уйдёшь не один. А за компанию с теми, кто и мудрей, и ценнее тебя…

И, может быть, тут слышишь лёгкую музыку. Моцарта, мажорного, светлого Моцарта. Радость его души и надежду. Или услышишь нужный звонок по телефону. И замираешь… И начинаешь медленно, очень медленно возвращаться к себе. Осознаёшь: а пока жить всё-таки надо. Жить придётся. Раз уж Бог поселил тебя тут и в это время. «Ты – вечности заложник. ⁄ У времени в плену». Бог дал еду, дал тебе воздух и воду. Дал посох в дорогу!.. Значит, зачем-то ты всё-таки нужен. К чему-то пригоден. Так что, изволь, голубчик, дыши, пей и пой. И вообще – шевелись. Думай, двигайся! То есть: «Неси свой Крест и веруй»…

Недавно хорошую песню услышала:

«Берега, берега. Берег этот и тот. ⁄ Между ними река моей жизни течёт. ⁄ От рожденья течёт и до тризны…».

Нефертити

В моих блокнотах – сюжеты, заметки, рисунки. Хочешь видеть? Читай.

1. Помню, эта картина, не очень большая, в глянцевой старинной раме цвета топлёного молока всегда висела у нас над пианино. На ней, очень милой, – чудо-собака и крошка-девочка. В доме эта картина была постоянной и главной. И у прабабушки Марии висела, потом у бабушки Зины на Таганке, потом у моей мамы в Останкино (бабушка ей подарила) и вот теперь у меня. И называлась она – однотонная, сентиментально-сладкая, очень «мимимишная» – коротко: «Кто выше?». По стенам среди современных картин моего мужа-художника, среди его мощных живописных портретов, сочных пейзажей и графики, она была явно нездешней, случайной, как из другой жизни. И правда, по рождению она была из жизни другой. Представьте себе, американской. (Как гласила мелкая-мелкая подпись понизу латиницей – кудрявым, вычурным шрифтом.) Это была монотипия, почти фото, цвета коричневой сепии. Мне неизвестно, как в девятнадцатом веке ОНА попала к прабабушке и прадеду-хирургу, участнику балканских войн Никольскому Иван-Никанорычу.

Её бытие у нас было настолько привычно и в комнате неотъемлемо, как воздух, как потолок или пол, как мебель, что она просто не замечалась. К тому же несколько лет назад, чтоб она не выцветала от косых ползучих лучей солнца из окон, я накинула на неё свой серый шарф из тонкого шёлка. Но недавно мой чёрный любимый кот Васька, «дворянин» (бывший дворовый), гоняясь по гостиной за кошкой Дымкой, своей подружкой, тоже «дворянкой» (в гостиную я обычно их не пускаю, чтоб мебель не драли), сорвал этот шёлковый шарф и даже повредил угол рамы. И тогда я сняла её, пропылённую, и решила наконец обновить, оживить. Сменить толстое стекло на лёгкий пластик. В общем, подреставрировать.

А пока стоит она, моя дорогая, на полу, «Кто выше?». И молчаливо, трепетно ждёт от меня взаимности. А кто всё-таки на ней выше? Кто ответит? О чём и в чём тут сюжет?

Я сижу в кресле напротив. И впервые за многие лета пристально разглядываю её. Как увиденную впервые, только что встреченную. И почему-то волнуюсь, как на первом свидании. Представляю, сколько она, бедная, претерпела всего за полтора века. Насмотрелась, наслушалась. От «Боже, царя храни» до «Мы жертвою пали в борьбе роковой…». От «Вставай, проклятьем заклеймённый…» до «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой. С фашистской силой тёмною, с проклятою ордой!..». А сегодня, уже в двадцать первом веке, дожила до новомодного дурацкого рэпа, непонятного, народом не принятого.