– Я думаю, можно, – дошел до нее голос из дыма, который, впрочем, стал рассасываться, и Нечитайло вынырнул из него, как самолет из облака. – Я думаю, можно, – повторил он, держа самокрутку в левой руке и разгоняя дым правой, – и вообще скажу вам, товарищ Ревкина, приблизно вот так. Партия сейчас, как вы знаете, узяла курс на бережное отношение к кадрам. Не то шо, как было раньше, чуть шо – и секим башка. С людями ж надо обращаться, я бы сказал, гуманно. Тем более с такими, как Шубкин. Это же ж человек, можно сказать, уникального интэллекта. Он же ж имеет два вышших образования, на двенадцати языках говорит свободно, а остальными владеет со словарем. А память у него ну просто скаженная. Помнит, можно сказать, наизусть «Одиссею», – Нечитайло загнул мизинец, – «Илиаду», – загнул безымянный палец и дальше с загибом остальных пальцев перечислил: – «Евгения Онегина», таблицу Менделеева, «вечнозеленую» шахматную партию, «Песню о Буревестнике», четвертую главу «Истории ВКП(б)» и работу Ленина «Шо такое «друзья народа». Я сам, Аглая Степановна, не поверил, следил по тексту, так он же ж прямо из головы и слово в слово. Во! Прямо, можно сказать, не голова, а Совет Министров.
– А товарищ Сталин, – сказала Аглая, – нас учил, что чем враг умнее, тем он опаснее.
– Ну шо вы мне говорите за товарища Сталина. – Богдан Филиппович вздохнул, сделал новую затяжку и опять закашлялся, наклоняясь к столу и хватаясь за грудь. – У товарища Сталина, – еще покашлял, – мы ж теперь знаем, тоже ж были свои ошибки. Он даже в войну руководил войсками по глобусу. Вот так глобус крутит и говорит, этот город, говорит, узять к Октяберьской годовщине, а этот, говорит, ко дню Красной Армии. А как его узять, с какой стороны подойти, куда подтянуть резервы, это меня, говорит, не касается, я, говорит, Верховный главнокомандующий и руковожу верховно. Понимаете? А насчет деталей это пусть Жуков, говорит, думает или Толбухин.
– Чушь! – разозлилась Аглая. – Товарищ Сталин был гений и во все детали сам лично вникал.
– А-а, – поскучнел Нечитайло, – я с вами, Аглая Степановна, в идеологические споры не вступаю. Тем более шо руководство нашей партии имеет другое мнение.
– А у тебя, – перешла Аглая на «ты», – свое мнение есть?
– Есть, – заверил ее Нечитайло. – Но оно у меня, как у каждого честного коммуниста, от мнения вышшего руководства не отличается. И потому я ваш приказ об увольнении Шубкина признаю, ну как бы сказать, недействительным. Это значит, – заключил он решительно и вдавил окурок в пепельницу, – шо он завтра утром может выходить на работу.
Аглая поняла, что говорить больше не о чем, и встала со стула.
– Ну хорошо! – сказала она с угрозой, не имеющей смысла. – Хорошо!
И вышла, постаравшись хлопнуть дверью погромче.
А Нечитайло посидел, подождал, пока она удалится, сказал «дура», покачал головой и стал ладить новую самокрутку.
На этот раз Аглая вышестоящему органу не подчинилась и к работе уволенного не допустила. Начались неприятности. Ее вызвал к себе Поросянинов, усадил в мягкое кожаное кресло, велел подать чаю с сушками и лимоном. Разговор начал со вздоха:
– Эх, Аглая Степановна, партизанская жилка. Куда ж ты лезешь-то напролом? Ну, не нравится тебе этот Шубкин, ну кому он нравится? Он и мне не нравится, и сам лично я, признаться, всю нацию их на дух не переношу. И то, что там наверху происходит, мне это тоже не по нраву. Сталин тридцать лет стоял во главе государства, мы его до небес возносили. И гений, и корифей, и генералиссимус. А теперь, значит, Кирова убил, крестьянство разорил, интеллигенцию пересажал, армию обезглавил, партию уничтожил. А мы-то с тобой кто, разве не партия?
