– И чего рыдаешь, больных пугаешь? – сказала она уютно. – На-ка вот, выпей.
– Это что? – спросила я сипло.
– Коньячок, – сказала медсестра, подмигнув. Коньячок оказался обыкновенной валерьянкой.
Нас снова пригласили в кабинет врача.
Не отрывая взгляда от бумаг и не переставая царапать ручкой, она скороговоркой диктовала: пятый диспансер, врач Овечкин, мой коллега, вас устроит.
– Организм крепкий, недели две все займет, прооперируют тебя, и будешь у нас всех здоровей, – улыбнулась она мне криво, оторвавшись от бумаг. – Мама, останьтесь на минутку.
Мне было 22 года. Девушка я была беспечная, легкомысленная, высокомерная и любознательная одновременно. В больницах не бывала никогда, и даже простудой обыкновенной болела редко. А потому, когда я переступила порог хирургического отделения Пятого онкологического диспансера, все мне было в диковинку, если не сказать в развлечение.
Врач Овечкин оказался смешливым колобком в очках.
– Я ваш лечащий врач, – заявил он при первой встрече, кокетливо сложив ладошки на животе.
– Правда? – ответила я и хотела было что-то сострить, но он быстренько сунул мне две пробирки, сказал, что зайдет завтра утром, и исчез. Я, подталкиваемая в спину молоденькой медсестрой, проследовала в свою палату.
Поначалу мое пребывание в больнице напоминало скорее отдых в санатории или поездку к родственникам, что-то совсем необязательное и очень расслабленное. Можно читать до обеда, можно всем письма писать на полгода вперед, можно валяться и потолок разглядывать, а можно и по палатам в гости ходить.
Правда, ходить особенно было не к кому. Вокруг лежали в основном упитанные русские бабульки да растрепанные женщины средних лет в махровых халатах с пачками разноцветных журналов на тумбочках. Я была самая молодая на этаже, да и во всей больнице, как потом оказалось, спасибо Чернобылю, облако от которого пролетело когда-то и над нами.
Первый день я наслаждалась непривычной атмосферой, веселилась, звонила друзьям, каверзно спрашивая: а вот угадай, откуда я? Перелистала все свои любимые книги, которые успела захватить с собой, решила штудировать языки и научиться вышивать, как моя соседка. Уснула я в прекрасном расположении духа.
На следующее утро спозаранку темноту взорвал омерзительный желтый свет, и женский голос немилосердно взвизгнул над ухом:
– Градусники!
– Где я? – судорожно дернулась тело. Какие, на фиг, градусники, еще же темно?
– Больная П., на анализы.
Я выползла в пижаме в коридор, еще плохо соображая, где нахожусь. Меня отвели в лабораторию. За столиком под электрической лампочкой сидел такой же невыспавшийся юноша.
– Руку, – сказал он.
«А сердце?» – чуть не ответила я. Симпатичный, отметила автоматически, пытаясь состроить ему глазки, но, поскольку они еще совсем слипались, эффект получился неудовлетворительный, хмурый юноша в белом халате даже не улыбнулся.
Я обиделась и ушла досыпать. Но не тут-то было.
Вся больница дрожала, гудела и позвякивала, как небольшой звездолет. Под нами справа скрежетали кастрюли в буфете, по коридору кого-то катили на скрипучей каталке в операционную, сверху слышались непонятные стоны. Сон отменялся.
Тут ходячие из нашей палаты потянулись на завтрак, я решила тоже сходить, полюбопытствовать, чем тут кормят. Натянув халат, пригладив волосы и сунув две ложки и вилку в карман, поползла в буфет. На пороге наткнулась на чью-то ногу и с грохотом выронила свои посудные принадлежности. Все головы разом повернулись в мою сторону. Я выпрямилась и побледнела. Почти у всех в нашем отделении со смешным названием «голова-шея» были какие-то наросты, шишки или лиловые опухоли на лице, у многих торчали трубки из горла, и при разговоре они хрипели. Палата прокаженных, полотна Босха, Страшный суд, подумала я. Остановившись в растерянности, собрала с пола свои ложки-вилки и вернулась в палату. Есть мне, конечно, расхотелось.
