– Сдохла одна, злая злодеяца…
Вот мое повеление:
Погребите тело Феодорино в остроге за оградою…
А Морозовой ни есть, ни пити не давати!
– Умилосердися, рабе Христов, зело измогох от глада. Даждь ми калачика…
– Ни, госпоже, боюся…
– А ты дай мне хлебца, рабе Христов.
– Не смею.
– Сотвори добро, чадо, и любовь, рабе Христов, молю тебя, молю!
Аз женщина я есмь, ступай на реченьку да измый мне рубаху мою.
– Не смею.
– Неподобно ми в нечисте возлежиши в недрах матери своя земли…
Господи, прими мя…
– Успе блаженная Феодора с миром…
– О, православные, соберитесь матери и девы и рыдайте, плачьте и горче рыдайте со мною. Упокой души их, Господи. Во веки веков, Аминь…»
Когда наступила третья ночь, Аким попросил меня что-нибудь спеть:
– Ты же музыке учишься. Порадуй!
– Так я же на рояле играю и дирижирую, – сказала я. – А пою я плохо.
– А мне все хорошо будет!
Я задумалась. Надо бы человеку что-нибудь веселое и такое, чтобы он радовался, когда пел. И я запела Высоцкого:
В заповедных и дремучих, страшных Муромских лесах
Всяка нечисть бродит тучей и в проезжих сеет страх.
Воет воем, что твои упокойники.
Если есть там соловьи – то разбойники.
Страшно, аж жуть!
Как Аким смеялся! Мне даже показалось, что на лицах наших картинных соседей появилось недоумение. Через час мы с ним уже хором орали. Аким быстро запомнил слова и с восторгом их повторял:
И теперь седые люди помнят прежние дела –
Билась нечисть грудью в груди и друг друга извела.
Прекратилось навек безобразие,
Ходит в лес человек безбоязненно.
И не страшно – ничуть!
Ночью к «Боярыне Морозовой» два раза подходил охранник. Он недоуменно светил фонарем нам в лица, осматривал красные скамейки в середине зала, пожимал плечами и снова уходил. Утром на нас глазели все сотрудники галереи. Мы с Акимом заняли исходные позиции: он гаденько ухмыляется, я фанатично сверкаю глазами.
– Я вам точно говорю, здесь стоял гомерический хохот, – говорил охранник. – Тихий такой, но в ночной тишине его было слышно. Знаете, вот как будто хохотали басом в замедленной съемке. Звуки были растянутые такие. Но я отчетливо их слышал.
– Это уже второй случай с этой картиной, – сказала знакомая мне Галина Николаевна. – Может, батюшку нужно пригласить?
Я еле сдержалась, чтобы не заржать.
Целый день возле нас толкались люди. Как же они мне надоели! Все норовили заглянуть мне в глаза. Хорошо, что возле картины стояли ограждающие столбики, а то особо рьяные пытались даже дотянуться и потрогать снег на картине. К закрытию галереи меня уже сильно тошнило. Если бы не Аким, я бы точно потеряла сознание, если так можно выразиться о картинном персонаже.
И вдруг я снова почувствовала, что меня кто-то рассматривает. В галерейном зале перед картиной никого не было, но я чувствовала, что мне заглядывают в глаза. Я сосредоточилась и увидела Ольгу Маркисовну.
– Аким, прощай! – только и успела я крикнуть и оказалась на полу в учебном классе консерватории.
Ольга Маркисовна сидела на стуле возле окна и в руках держала «Шедевры Третьяковской галереи». Меня она заметила не сразу. Я больно ударилась головой об ножку фортепиано и села на паркете, потирая место ушиба. В классе были еще две мои сокурсницы, и они тоже заглядывали в альбом.
– Морозова! – вскочила Ольга Маркисовна. – Как вы здесь оказались?
Она и две девочки подбежали ко мне и попытались меня поднять. Я молчала, продолжала сидеть и держать себя за голову. Тошнило неимоверно. И я опять потеряла сознание.
