Конь теперь вертелся волчком. Они уже отъехали от толпы футов на триста, но Энтони ясно видел сосредоточенное лицо Галена. Что-то здесь было мучительно знакомое. Цыган на черном коне. Как в той песенке… В памяти вдруг возникло: ясный летний день, двор замка, и девочка, которая развешивает белье и поет:
Эй, цыган на черном коне,
Ты сгоришь в закатном огне.
Вниз с обрыва,
В путь счастливый.
Ни тебе, ни мне…
Повинуясь еще неясному ощущению тревоги, Энтони повернул голову: над обрывистым берегом реки, затмевая дали, огнем горело закатное небо. И тут до него дошло.
По правде говоря, он и сам не понял, что именно дошло, но вскочил и закричал так, что шарахнулись кони:
– Теодор! Прыгай! Прыгай, пока он не понес!
Гален повернул голову в его сторону. Бейсингему показалось, что даже на таком расстоянии видно, как упрямо сжались губы на напряженном лице. Да, конечно! Прыгнет он, как же! Генерал перед войском покажет, что с конем не справился! Что же делать?
Энтони лихорадочно огляделся по сторонам. Лошадь! Марион тут не помощница… Вот кто нужен! Взгляд выхватил из скопища верховых полковника Флика, под ним, отвечая возбуждению вороного, танцевал призовой караковый жеребец. Если кто и справится, только этот…
Времени объяснять что-либо не было. Бейсингем попросту сбросил полковника на землю – потом объяснится. Все потом! Он взлетел в седло, повернул коня – и тут вороной вздыбился и кинулся к обрыву. Призовой конь рванул, как на скачках, не теряя времени на разгон.
Кони мчались бешеным галопом. Караковый был резвее вороного, но у того форы футов пятьсот, не меньше, а обрыв все ближе. Нет, не успеть! «Прыгай, Терри! – шептал про себя Энтони. – Ну, пожалуйста. Ну, брось гонор, прыгай!» Всадник впереди выпростал ноги из стремян – должно быть, и вправду приготовился соскочить. На таком аллюре он если и не разобьется насмерть, то вполне может кости переломать, но это единственный шанс. Ну что же ты, что же? А конь все летит и летит к обрыву…
И тут Энтони, похолодев, понял, что Гален не прыгнет. Он вытащил из стремени лишь одну ногу, правую, а левая проскользнула глубже, так, что стремя оказалось перед самым каблуком. Бейсингему, опытному кавалеристу, было ясно, что сапог застрял намертво. Надо перерезать ремень стремени, чего он тянет? Река уже совсем близко…
…Непонятно, каким чудом, но перед самым обрывом Гален сумел повернуть коня. Вороной вздыбился было, однако седок пришпорил его, и тот помчался прочь от берега. Это была всего лишь отсрочка неизбежной гибели, потому что бежал он по широкой дуге, снова заворачивая к смертельному обрыву, но теперь появилась надежда: караковый уже настигал взбесившегося вороного, с другой стороны приближались всадники пограничной стражи, на ходу вскидывая ружья. В крайнем случае, коня можно просто пристрелить. В этом тоже ничего хорошего для всадника, но это последний шанс, если Бейсингем не успеет…
Он успел. До реки оставалось уже совсем немного, когда караковый поравнялся с вороным. Выезженный конь отлично понял, что от него требуется, трюки с пересаживанием были любимой забавой на всех конных праздниках. Но пересаживание здесь не получится. Энтони выхватил саблю. Хорошо, что у него кавалерийская сабля, а не шпага, еще успел он подумать…
«Падай!» – крикнул Бейсингем. Гален повалился на него, Энтони, повернувшись в седле, подхватил его левой рукой и рубанул саблей по ремню, отсекая стремя. Как он сумел удержаться в седле, проделывая этот немыслимый трюк, он потом никогда понять не мог. Но сумел и удержал Теодора те бесконечно долгие мгновения, которые потребовались, чтобы стражники домчались до них, и, ухватив брошенные поводья, остановили коня. Он не смотрел назад, но по восклицаниям пограничников и по донесшемуся до них издали многоголосому крику понял, что вороной доскакал до берега и все-таки рухнул с обрыва.
