Но зима проходила, снег таял, солнце светило ослепительно ярко, и мы снова начинали ходить домой каждый день. Весело месили грязь резиновыми сапогами по непросохшей ещё дороге. Спать уже не хотелось, настроение было самое радужное. Ходили уже посветлу, и компании могли быть поменьше. Скоро сосенки и ёлочки в лесочках на пути следования начинали выбрасывать светло-зелёные побеги. Мы срывали их в самом начале роста и жевали. Побеги были нежными, чуть кислили. Это была первая зелень после зимы, есть её было приятно. Господи, какое весной солнце яркое, какое небо огромное! А воздух какой в поле! И такая волюшка вольная во всём, что кажется, горы можно свернуть, если захотеть!
Нынешним летом мама всё-таки выполнила свою угрозу: отдала Снайпера сторожу Митрею Сазану. Митрей был человек одинокий, придавленный жизнью. Он жутко страдал запоями, и жена Паля его выгнала. В те годы было редкостью, чтобы мужика выставляли из семьи за пьянку, поэтому бабы не знали, как относиться к такому смелому поступку Пали. Мы с Людкой ревели в подушки и даже не скрывали, хотя была глубокая ночь. Папа молчал, но было понятно, что он не спал. Мама была уже в глубоком раскаянии за содеянное, но тоже молчала. В общем, никто не спал. Вдруг все отчётливо услышали, как кто-то скребёт дверь в дом со стороны сеней. Мы с Людкой выскочили из постели как ужаленные:
– Снаинька!!!
– Снайпер!!!
Мы открыли дверь. Снайпер пулей заскочил в дом, начал вертеться, крутиться в наших с Людкой объятиях. Взаимной радости не было предела.
– Сная! Снаинька!
– Золотой ты мой, хорошенький!
Мы с Людкой целовали его в мокрый нос, в морду, в спину, обнимали и тискали. Снайпер лизал нас с Людкой в наши зарёванные мордашки. Встал папа, подошёл, погладил Снайпера по голове:
– Ну чё, удрал, говоришь, от Митрея? Ну, молодец, молодец! Хороший Снайпер! Ну ладно, ладно, ты мне нос-то не откуси.
Мама тихонько вздыхала в кровати. Было ясно, что ей стыдно.
* * *
В это лето мы уже открыто ходили в кино «до шестнадцати», а после кино ещё задерживались в клубе поиграть. Киномехаником тогда работал Вовка Банников. Мне казалось, что он был похож скорее на героя тех романов, которые я читала, чем на наших деревенских парней. Он был узок в кости, молчалив и иногда как-то загадочно и скорбно улыбался. Я уже начала выстраивать вокруг него романтический ореол. Но однажды увидела его пьяным. Всё очарование рухнуло в один миг.
Теперь нас с Людкой не надо было посылать по ягоды. Мы заранее договаривались с Грапкой и Маруськой и шли рано утром вместе. Набирали корзины, а на следующий день сами везли их на базар в Воткинск. Продавали по десять копеек стакан. Иногда за день наторговывали рублей по десять. Для деревни это были серьёзные деньги.
Шестой класс начался с копки картошки. Однажды нас повезли на поле возле деревни Кукуи. После работы нас посадили в тракторную тележку и повезли на тракт. Мы ехали на корточках, пели песни. Тракторист на «Беларуси» лихо вывернул с просёлочной дороги на тракт. Мы сплошной массой навалились на боковой борт и завизжали. Борт не выдержал, сломался с треском, и ребятня посыпалась на асфальт, как горох:
– Ой, мамочки!!!
– А-а-й, как больно!!!
– Людка! Ты где?!
– Я здесь!!
– Жива?!
– Жива, только бок ободрала!
Я в числе немногих сидела в тележке. Почему-то Людкина туфля оказалась у меня в руке. Школьники медленно вставали, ощупывали себя, причитали от боли. Тракторист белее бумаги выскочил из кабины. Не знаю, кого больше Бог миловал, но машин в это время на дороге не было. В конце концов все оказались живы, более-менее здоровы. Постепенно все разошлись или разъехались по домам. Никто из родителей к трактористу претензий предъявлять не стал, мало ли что случается на работе. Главное, что всё обошлось.
