Год спустя мама рассказала ещё один случай:
– Сижу один раз на кухне, реву, причитаю, зову Николая. Вдруг дверь открывается, и Николай заходит. Я удивилась, говорю: «Дак как ты зашёл? Даже ворота не стукнули, и двери в сенках не стукнули, и собака у нас теперь другая, даже не залаяла». А он говорит: «Да так я тихонько зашёл». Я голову опустила, чтобы кончик платка взять да глаза вытереть. Глаза-то опустила, смотрю: а у него вместо ног копыта. Чуть не описялась на месте, а виду не подаю. Говорю: «Давай я тебе мёду принесу из чулана, чаю попьёшь с дороги». Встала, взяла вазочку, а он говорит, что не надо мёду, давай посидим, поговорим. Ну я уж не помню, как с вазочкой-то мимо него проскочила, да к Нюре Костюшихе скорей! Рассказала ей всё. Обратно вместе идём, боимся обе. Но уж никого не было.
* * *
В конце концов мама добилась своего. Она писала письма в райком партии, писала письма Николаю. Николай с семьёй переехал в Воткинск, стал часто навещать её. Талантливый ветеринар встал за станок и колхозные поля поменял на заводской цех. Стал ли он счастливее? Вскоре он, к маминой радости, развёлся с Ниной, оставил троих детей. Потом ушёл и от другой жены, потом и от третьей. Что же это было со стороны мамы? Безмерная материнская любовь или желание подчинить себе обстоятельства? И если всё-таки любовь, то хорошо, что она была направлена не на меня.
Этим летом я начала работать в колхозе. Мама начала было сомневаться, отпускать ли меня, но я так стала напирать, что сомнения были быстро сломлены. Мне уже четырнадцать! Какие там могут быть сомнения?! Сначала нас, новеньких, посылали на ерундовые работы: почистить, например, картофельное хранилище перед новым урожаем. Но приближался сенокос – вот, где настоящая работа! В эту пору мобилизовали всех: и старых, и малых. Старики с раннего утра стучали по литовкам – готовили для косарей, чинили вилы, деревянные грабли. Ещё совсем недавно сено косили вручную, но несколько лет назад появились конные сенокосилки и конные грабли. Для своей личной скотинки, понятное дело, до сих пор косили вручную. На покос формировали бригады, во главе которых стоял скирдоправ. Это был самый опытный человек – мастер. Мальчишки помельче сидели на лошадях, запряжённых в волокуши – специальным образом уложенные кусты, на которые парни или женщины покрепче накладывали сено. Девчонки помельче вроде меня деревянными граблями подгребали за женщинами остатки сена дочиста и тоже отправляли его на волокуши. Мальчишки подвозили сено на волокушах к тому месту, где должен быть стог. Пара крепких мужиков стаскивала сено с волокуш и подавала скирдоправу, а скирдоправ укладывал его. Причём начиналась укладка не на землю, а на заранее приготовленные и уложенные сухие сучки, чтобы сено не гнило. Скирдоправ должен был уложить сено так, чтобы стог не перекосило, чтобы он не упал. Сено должно было быть уложено в таком направлении, чтобы дождь скатывался по нему, а не просачивался внутрь стога, чтобы ветер не задирал сено, а обтекал его. Обычно наша мама была скирдоправом, но к тому времени, когда я пришла на покос, она была уже в возрасте и перешла на «лёгкий» труд. Она стала поварихой.
И вот он – первый сенокосный день! Меня поставили подгребать за Нюрой Костюшихой – нашей соседкой. Нюра жалела меня, старалась подбирать сено с валков чисто, чтобы мне меньше оставалось. И время от времени говорила:
