Не находит — и прижимается к стене спиной, глядя на меня глазами отчаянного, загнанного в угол зайца.
Господи, первый раз она так на меня смотрит…
И вот теперь сбежать хочется уже мне, только за такое — точно надо будет расстрелять без суда и следствия. Пасуют и бегут от проблем маленькие девочки. Мама должна уметь это все разруливать.
И побыстрее. Чем быстрее разрулишь — тем меньше непоправимого ущерба случится.
— Бусь, ну что ты? — к Маруське я приближаюсь медленно — не хочу спугнуть своего зайчонка. Метнется она под моими руками — и поминай, как звали, только и уповай, что успеешь схватить вертлявую егозу за тот же капюшон. А не получится — придется снова носиться по территории клуба, пугая посетителей своей обеспокоенной физиономией.
Между нами остается всего один шаг, и это расстояние — как минное поле, на которое ступишь — и точно рванет. Но мы попробуем по-другому.
Я опускаюсь на корточки, чтобы видеть Маруськины глаза и не смотреть на неё свысока. Иногда — взрослый авторитет совсем не нужен.
Свои ладони я к Маруське протягиваю как-то сама. Без особого умысла — просто предлагая.
Хочешь где-то спрятаться — давай тебя спрячу я.
Со мной у мамы такое срабатывало.
Правда и фееричный папа в моей жизни так и не появился. Хотя нельзя ведь сказать, что я его не ждала. И хорошо, что не появился. А вот с Ветровым так уже не будет.
Приглашением Маруська воспользоваться не спешит, раздумывает, но и я так быстро не сдаюсь — двигаюсь по «минному полю» медленно, по чуть-чуть сокращая расстояние. Нам нужен диалог или хоть какое-то сближение для начала, чтобы разбавить этот страх. Чтобы она поняла — я не заставлю её выбирать, мне это не нужно. Я никогда этого не хотела. Поэтому — даже не портила её мечты собственными воспоминаниями о Ветрове. Ведь папой он может быть лучше, чем мужем. Даже если не знает, что он — папа.
С женой — можно развестись, и она легко становится чужим человеком. Ребенок при разводе все равно остается общим.
— Солнышко…
В какой-то момент Маруська отворачивается и утыкается лбом в бревенчатую стену. Хорошая возможность, чтобы сделать марш-бросок и обнять, наконец, плюшку за колючие худенькие плечики.
Вопреки моим ожиданиям — Плюшка не сопротивляется, как это у неё бывает, когда она дуется на меня — стоит этаким пассивно сопротивляющимся объятиям Буратиной.
Нет. В этот раз она сама прижимается ко мне, крепко-крепко вцепляясь ладошками в мои руки. Уже хорошо — маму мы не боимся.
Осталось только поговорить.
— Не бойся, солнышко мое, — тихонько шепчу я, стискивая Маруську крепче, — ничего не бойся. Я рядом. И всегда буду.
Пальчики Маруськи сжимаются на моих запястьях так отчаянно, будто я её спасательный круг, и она вот-вот уйдет под воду.
— А он… Он меня сейчас не заберет? — тихонько, так, что я аж вслушиваюсь, чтобы разобрать её шепот, спрашивает меня Маруська.
Вот оно, блин. То, из-за чего мне хочется сдохнуть. Всего-то нечаянно ляпнула правду на вопрос дочери «Мам, а почему ты плачешь?» — и вот сколько последствий. Кто меня тянул за язык, а?
У Маруськи уже, поди, в голове красочная картинка, где Ветров хватает её в охапку и запихивает в свою машину, уезжая в закат. Можно сделать поправку на коня, суть от этого не меняется.
— Нет, солнышко, — обнять бы её еще крепче, чтобы уж самой поверить в то, что говорю, да только, боюсь, у мелкой моей затрещат её хрупкие косточки, — не заберет.
