Между нами остается всего один шаг, и это расстояние – как минное поле, на которое ступишь – и точно рванет. Но мы попробуем по-другому.
Я опускаюсь на корточки, чтобы видеть Маруськины глаза и не смотреть на неё свысока. Иногда взрослый авторитет совсем не нужен.
Свои ладони я к Маруське протягиваю как-то сама. Без особого умысла – просто предлагая.
Хочешь где-то спрятаться – давай тебя спрячу я.
Со мной у мамы такое срабатывало.
Правда и фееричный папа в моей жизни так и не появился. Хотя нельзя ведь сказать, что я его не ждала. И хорошо, что не появился. А вот с Ветровым так уже не будет.
Приглашением Маруська воспользоваться не спешит, раздумывает, но и я так быстро не сдаюсь – двигаюсь по «минному полю» медленно, по чуть-чуть сокращая расстояние. Нам нужен диалог или хоть какое-то сближение для начала, чтобы разбавить этот страх. Чтобы она поняла: я не заставлю её выбирать, мне это не нужно. Я никогда этого не хотела. Поэтому даже не портила её мечты собственными воспоминаниями о Ветрове. Ведь папой он может быть лучше, чем мужем. Даже если не знает, что он – папа.
С женой можно развестись, и она легко становится чужим человеком. Ребенок при разводе все равно остается общим.
– Солнышко…
В какой-то момент Маруська отворачивается и утыкается лбом в бревенчатую стену. Хорошая возможность, чтобы сделать марш-бросок и обнять, наконец, Плюшку за колючие худенькие плечики.
Вопреки моим ожиданиям, Плюшка не сопротивляется, как это у неё бывает, когда она дуется на меня, – стоит этаким пассивно сопротивляющимся объятиям Буратиной.
Нет. В этот раз она сама прижимается ко мне, крепко-крепко вцепляясь ладошками в мои руки. Уже хорошо – маму мы не боимся.
Осталось только поговорить.
– Не бойся, солнышко мое, – тихонько шепчу я, стискивая Маруську крепче, – ничего не бойся. Я рядом. И всегда буду.
Пальчики Маруськи сжимаются на моих запястьях так отчаянно, будто я её спасательный круг, и она вот-вот уйдет под воду.
– А он… Он меня сейчас не заберет? – тихонько, так, что я аж вслушиваюсь, чтобы разобрать её шепот, спрашивает меня Маруська.
Вот оно, блин. То, из-за чего мне хочется сдохнуть. Всего-то нечаянно ляпнула правду на вопрос дочери «Мам, а почему ты плачешь?» – и вот сколько последствий. Кто меня тянул за язык, а?
У Маруськи уже, поди, в голове красочная картинка, где Ветров хватает её в охапку и запихивает в свою машину, уезжая в закат. Можно сделать поправку на коня, суть от этого не меняется.
– Нет, солнышко, – обнять бы её еще крепче, чтобы уж самой поверить в то, что говорю, да только, боюсь, у мелкой моей затрещат её хрупкие косточки, – не заберет.
– А потом? – тихо озадачивает меня Маруська, как и многие дети умеющая формулировкой вопроса поставить в тупик. Что лучше – сладкая ложь сейчас или горькая правда потом? Ведь он может же… Как бы отчаянно я ни боролась, в моем случае это всего лишь дон-кихотская попытка устроить спарринг с мельницей.
Мама всесильная потом так запросто станет мамой-обманщицей. И какой смысл у этого вранья в этом случае?
И все-таки…
– И потом не заберет, – отрезаю я, и все-таки стискиваю свою дочь в руках еще крепче, – он просто увидит, какая я на него злая, и тут же передумает.
Ветров – и передумает, ага. У него же самое любимое развлечение – рушить мою жизнь до самого основания.
Вот только Плюшке этого лучше не знать. С неё хватит нашей правды!
